Новый мир. № 9, 2003 - Журнал «Новый мир»

Он послюнявил указательный палец и все еще с улыбкой объявил нам:

— Фокус.

И провел пальцем. Как художник кисточкой… Провел пальцем сверху вниз по сомкнутым губам (пока что по сомкнутым, так это понималось). Надо сказать, провел он нежно. Мог обжечься. И руку сразу убрал… И чудо случилось.

Парень прищелкнул пальцами:

— Фокус! — и как раз при щелчке губы раскрылись.

Девица стояла согнувшись. Спокойно стояла… А ее раскрывшееся лоно было как само по себе. Как рот. Как губы, прираскрывшиеся в жажде. Пересохшие, они хотели. (Нас потрясло. Долгожители онемели.)

Двое из нас стояли, разинув варежки, а третий — это я — крепко держался руками за стол.

Припозднившиеся, начавшие стареть еще при коммуняках, мы, понятное дело, оказались вдруг сильно смущены. Имели свои белые пятна. Пробелы… В недомашнем сексе… Никогда не видели, как дверца открывается сама собой. Много чего не видели.

Конечно, время рвануло, и теперь мы наверстывали. Но наверстать — не значит догнать… Мы проигрывали и этому сопляку Вове. И его Алехандре. И тут уж ничего не поделаешь… Зато у нас взамен кое-что впереди. Зато какой плюс у нас в будущем! Имеется в виду отдаленное будущее. Нет же ни малейшего сомнения, что малогрешному (малогрешившему) нашему поколению зачтут на небесах. Уж точно в плюсах… Если бы еще не воровство!.. Вдоль и поперек по жизни.

Если бы не разного рода и качества воровство, большинство из нас, «совков», попало бы в рай легко. Мы просто созданы для рая… Вышколены… Большинство из нас, убежден, оказалось бы в раю сразу и прямым ходом, без проверки на дорогах. Даже без собеседования.

Онемели — а вертикальная маленькая дверца еще на чуть открылась. И ждала. (Тут и подумалось о рае. О пропуске в рай… Вот оно.) Мы смотрели. Онемели и смотрели. Мы даже слюну не глотали. Я же говорю: без собеседования. Золотые и серебряные медалисты!

Нам ударило в голову. Нам что-то там отшибло. Жаль, конечно, что ничего перед этим не выпили. Ни глотка… Хотелось же выпить, еще как хотелось! Но Виктор за нас боялся и загодя выпить не дал. Такой предусмотрительный. (Вино, мол, расслабит.)

А парень тут же джикнул молнией на своих блеклых джинсах, вынул и ей вставил. Прямо на наших глазах.

— Ну что? — сказал он.

Сделав три-четыре движения, он вернул эротическую картинку на место. Он ведь только демонстрировал. Напомнил. Возможно, он думал, что мы подзабыли. Он еще и еще глянул на нас: все ли понятно?.. Затем деловито кашлянул… И первоначальную картинку наконец убрал, распрямив девицу. Но юбчонку ей не опустил. Жопка так и сверкала.

Еще секунду они стояли рядом и спокойно ждали. И только тут, одернув юбку, она повернулась, и мы могли увидеть ее холодноглазое лицо.

— Нет. Пятьдесят это дорого, — еле выговорил Виктор Олегович Одинцов пересохшими губами.

Мы молчали. Мы дышали. (Мы слышали дыхание друг друга.)

Парень и девица направились к дверям:

— Идем-идем, Алехандра! Эти мудаки окаменели дня на четыре. Представляешь, какие у них сейчас члены!

В дверях он обернулся:

— Вам что — копеешных привести?

Виктор Одинцов покачнулся, удерживая равновесие. И вдруг оперся рукой о стол… Бледный, он, однако, повторил прежнее:

— Двадцать — потолок. Не дороже.

Парень хмыкнул:

— Ладно. Через часок… Но едва ли… Если получится такую найти — звякну.

Игорь Меламед

После многих вод…

Меламед Игорь Сунерович родился в 1961 году. Окончил Литинститут им. А. М. Горького. Автор двух лирических сборников — «Бессонница» (1994) и «В черном раю» (1998). Живет в Москве.

Квартира гостями полна.На матери платье в горошек.И взрослые делятся нахороших и очень хороших.Звон рюмок, всеобщий восторг.У папы дымит папироса.Вот этот уедет в Нью-Йорк,а тот попадет под колеса.Осенний сгущается мрак,кончаются тосты и шутки.И будет у этого рак,а та повредится в рассудке.И в комнате гасится свет.И тьмой покрываются лица.И тридцать немыслимых летв прихожей прощание длится.Как длится оно и теперь,покуда, сутулы, плешивы,вы в нашу выходите дверь,и счастливы все вы, и живы.

Мне сладко ощутить тех дней очарованье:там каждый выходной который год подрядони к своим родным приходят мыться в ванне —отец мой, мать моя и маленький мой брат.И ясно вижу я, как ждут они трамвая,собрав свое белье и в сетку положив.И дядя Федя рад, им двери открывая, —семнадцать долгих лет еще он будет жив.И Софа к ним спешит походкой косолапой,и тетя Муся им пижамы раздает.Там жарко, и отец, обмахиваясь шляпой,рассказывает свой еврейский анекдот.И вот они чисты, как и нельзя быть чище,как после многих вод, как после долгих бед.И омывает свет еврейское кладбище,где только Софы нет и брата Толи нет.И вновь они идут к вечернему трамваю,торопятся домой, белье свое неся.А я смотрю им вслед и глаз не отрываю,хотя на этот свет еще не родился.

Иоанн отвечает: мы ждем, —но глаза его сонной тоскоюналиваются. А под Москвоюснег течет вперемешку с дождем.И нельзя добудиться Петра —словно камни прижали ресницы.А во тьме подмосковной больницыя и сам в забытьи до утра.И в краю кривоногих оливТы стоишь у меня в изголовье,смертный пот, перемешанный с кровью,на иссохшую землю пролив.Петр уснул, и уснул Иоанн.Дождь течет вперемешку со снегом.За Тобой не пойдут они следом —застилает глаза им дурман.И течет гефсиманская ночь.Ты один. И не в силах я тожени спасти Тебя, Господи Боже,ни бессонной любовью помочь.

Подойди ко мне, присядьна больничную кровать —я измучен и исколот.Неужели это — ты?Может быть, твои чертына окне рисует холод?Гость ночной, вернись назадв безмятежный райский сад,во блаженные селеньяи у Бога моегоиль у ангелов Егоиспроси мне исцеленья.

Глядишь с икон, со снежных смотришь туч,даруя жизнь, над смертью торжествуя.Но вновь и вновь — «Оставь меня, не мучь!» —Тебе в ночном отчаянье шепчу я.Прости за то, что я на эту рольне подхожу, что не готов терпеть я, —Ты сам страдал и что такое больне позабыл за два тысячелетья.Прости за то, что в сердце пустота,за то, что я, как малодушный воин,хочу бежать от своего креста,Твоей пречистой жертвы недостоин.

Памяти Н. И. Б.

В своем углу ты всем бывала рада,во всех мужчин была ты влюблена.Тебе таскал я плитки шоколадаи наливал дешевого вина.Прости меня за то, что обещаньяне смог исполнить, и в холодный лобне целовал тебя я на прощанье,и горсть земли на твой не бросил гроб.Быть может, там и вправду жизнь вторая,и брызжет свет из-под могильных роз,и для тебя раскрыты двери рая, —я ничего не вижу из-за слез.

Телефон звонит в пустой квартире.Я уже к нему не подойду.Я уже в потустороннем мире.Я уже, наверное, в аду.Над моей больничною кроватью,как свидетель смертного конца,кто-то наделенный благодатью,но от горя нет на нем лица.Или это лишь анестезия,сон и ледяная простыня?Надо мной склонясь, Анастасияотрешенно смотрит на меня.Неужели я не умираюи в ночи февральской наявук светлому и радостному раюна больничной койке не плыву?Боже мой, Ты дал взглянуть мне в бездну,я стоял у смерти на краю.Неужели я еще воскреснув этом мире, прежде чем в раю?..

Чума

У Вити не было оснований очень уж обожать свое прошлое — обожать до такой степени, чтобы сквозь желтеющую муть давнишней-предавнишней заскорузлой фотографии мучительно или мечтательно вглядываться в неразличимые лица одноклассников, с трудом отыскивая в них себя — востроносенького, горестного, еще не прикрытого от мира даже очками, — кому было задуматься, отчего мальчуган постоянно щурится — ясно, чтобы поменьше видеть. А что разглядишь в полузабытом — это смотря чью уверенность возьмешь с собой в экскурсоводы: Витя с пеленок испытывал робость и почтение перед людьми, которые твердо знают, как оно есть на самом деле.