Казачьи сказки (Сборник) - Андрей Белянин

А ежели девки в ту баню пойдут, то и тут счастья мало — защекочет, замилует банница ласками нежными, тайнами женскими, куда мужику заглянуть ни ума, ни фантазии не хватит. На все про все мастерица — ей что баба, что девица: уложит, причешет да так разутешит — девки потом на парней и не глядят, загодя инвалидами обзывают обидственно. Сплошной для села раздор и нравов порушение!

А ить банницу-то святой водой не выльешь, молитвой не возьмешь, ладаном не выкуришь… Поп с кадилом пошел, да попадья догнала, за бороду назад развернула, «кобелем» охаяла прилюдно! Пропадай народ честной, хоть в баню не ходи, за так чешись…

В ту пору шел вдоль околицы казак. То ли с походу военного, то ли по делу служебному, ну и заглянул под вечер в сельцо: водицы испить, калачей откушать, а повезет, так и ночлегом разжиться. Сам видный да крепкий, кулаки что репки, из-под фуражки чуб, в речах не груб, бровь полумесяцем, на храм Божий крестится — наш человек, стало быть…

Приняли его, отчего ж не принять, ночлега-то, поди, с собой не возят. Накормили, напоили, а он возьми да и заикнись — дескать, неплохо бы и в баньку с дороги. Объяснили ему люди добрые, мол, дорога-то в баню нахожена, да здоровьице не дороже, а? Ну и, знамо дело, рассказали прохожему про свою напасть. Посмурнел казак, разобиделся:

— Это как же вы в своем-то дому нечистой силе баловать дозволяете?! Я ужо банницу вашу ногайкой отважу! Будет знать, где гулять, где зад заголять, нехорошая… женщина. Ну-кось, ведите меня туда да бутыль с собой самогонную лейте, покрепче да поядренее!

Всем селом казака отговаривали, все боялися — вдруг да и впрямь передумает?! Хоть невелика надежда, да и она сердце греет — хужей-то все одно некуда… Вот зашел казак в баньку проклятую, истопил ее как следоват, бутылю открыл, весь как есть разделся, на полок полез. Тока-тока парку подпустил, как вдруг выходит прямо из пара энтова распрекрасная молодица, одной косою и прикрытая. Зыркнула очами зелеными: сидит на полке казак — усы густые, глаза простые, собой интересный, явно не местный, сам в чем мать родила, но все при делах…

— Ане потрешь ли ты мне спинку, мил человек?

— Отчего ж не потереть, — казак ответствует. — Вот тока веничек помоложе выберу…

А банница к нему уж и задом крутым клонится, истомилась, извздыхалась, извертелася вся. Взял тогда казак самый что ни на есть длинный веник березовый, опрокинул самогон в шайку банную, да к молодице в нужной позе и пристроился. Уж она-то рада! Думает в пять минут умотаю дурачка, живым не уйдет.

И пошла промеж них такая полюбовность приятственная, что и слов обсказать нет — тока зависть одна. Банница и так, и вот так, и в присядку, и в гопак! И где смело, где умело, что успела — все посмела! Однако ж время идет, а казак-то с усталости не падает… Чем надо, движет, тяжело не дышит, особо не старается, с ритму не сбивается, от дела не косит и пощады не просит! Час, другой да третий — стала уставать чертовка банная…

— Куда пошла?! — казак рявкает, намотал косу ейную на кулак да и за веничек взялся. — От сейчас я тебе спину-то и намою!

Да как зачнет ее веником хлестать, дела грешного не прекращаючи! Взвыла банница дурным голосом, а куды ж теперь денешься?! Крепка рука казацкая — отлетели листики березовые, поприлипли к местам обязательным, а ветви-то знай секут, гнутся, не ломаются, вкруг округлостей обвиваются… Банница ужо и орать не могет, ей и больно и сладостно, тока дышит с надрывом да мыльной пеной отряхается. А казак в самогоне веник мочит и дерет со всей мочи! Не сдержалась банница, об милости взмолилась…

— Сей же час клянись, нечистая сила, чтоб добрых людей впредь не морочить, Христа Бога уважать, а на землю русскую и носу блудливого не показывать!

Все она ему честь по чести обещалася, тока б волюшку дал, хоть водички студеной глотнуть. А там уж ей до городу Стамбулу прямым курсом пятки салом мазать и не оборачиваясь! Отпустил он ее под утро, благо душа у казака отходчивая.

Люди бают, летела банница красная, ровно яблочко наливное, земли не касаючись, в сторону турецкую, и любовностью и веником по самые уши сытая! Говорят, в гареме султанском неплохо устроилась… То-то турки на нас войной идти передумали, из бань турецких не вылазят, ну да то их дело, жеребячье…

А казак сельчанам в пояс поклонился да и пошел себе путем-дорогою. Об одном просил: вслух сию историю не рассказывать, вдруг прознает жена — на всю станицу вою будет. А она у него баба видная, грудью солидная, душой веселая — рука тяжелая, да под той рукой веник ой-ей-ей…

Как казак девицу от слепоты излечил

В одном селе жила семья крестьянская. Ни богато, ни бедно, ни румяно, ни бледно, ни валко, ни шатко: коровка да лошадка, курочка да овечка, изба да печка. И люди-то хорошие, а вот постигло их горе великое через дочь любимую. Уж такая была умница-разумница — и личиком сдобная, и фигурой удобная, и хоть всем мила, а себя соблюла…

Вишь, посватался к ней ктой-то из богатых, да, видать, по сердцу не пришелся — отказала девка. Ну а парень разобиделся, дело ясное, так, может, и впрямь ляпнул чего сгоряча, а может, и дружки его недоброго пожелали… Да только утреннего солнышка на восходе девица уж не увидела — как есть ослепла!

Вот уж родителям слез, соседям печали, а ей самой всю жизнь света белого не видеть, об пороги спотыкаться, ложку горячую мимо рта носить… И к лекарям в город ее возили, и к знахаркам обращались, в святой церкви свечи ставили — ничто напасть злосчастную не берет. Пропадай во цвете лет красна девица!

А только в одну ноченьку снится ей сон, будто бы ангел небесный лба ее крылушком белым касается и враз прозревает она… Видит село родное, поля зеленые, небо синее, всю красоту природную в красках жизненных. И до того энтот сон ей в душу запал, что ни о чем более и слышать не желает — ждет девка ангела-исцелителя! Ну дело-то нехитрое — ангела ждать, да где его взять?

Во ту пору шел дорогою стольною казак. Глаза синие, руки сильные, портупея скрипящая, шашка блестящая, на мордень не страшный, но зверь в рукопашной… Как проходил вдоль села да за заборчик глянул, а там… Сидит краса-девица, коса — хоть удавиться, лицом — Венера, и все по размеру! Обалдел казачина от нарядности такой и полез знакомиться по симпатии:

— Здравствуй, краса-девица!

— Здравствуй, добрый человек.

— А не угостишь ли странничка ковшиком воды колодезной, истомился в пути, иссох весь.

Девица кивает, ковш наливает, на голос шагает да и все как есть проливает! Стоит он — ax! — в мокрых штанах, и дела ему — все к одному — хошь в ругани, хошь в слезах, а суши портки, казак! Тут-то и понял он, что девица бедою горькой обижена, слепотой ущерблена… Взяла его за сердце жалость.

— А и нет ли какого средства, чтоб тебе, краса ненаглядная, зрение возвернуть?

— Отчего же, есть одно…

— Так скажи, поведай какое! Уж я-то не поленюсь, на край света заберусь, а без лекарствия не вернусь, вот чем хошь клянусь!

— Клятвы мне не надобны, — девица отвечает скромненько. — А вот тока ежели ангела Божьего приведешь да коснется он крылом белым лба моего, я уж, поди, в энтот миг и прозрею!

Тут и сел казак… Мыслимое ли дело — живого ангела с небес приволочь?! Однако ж слово казачье не мычанье телячье, коли дал, держи — не то срам на всю жизнь!

— Жди, — говорит, — меня через три дня. Раздобуду тебе ангела, не попустит Господь таковой красоте помирать в слепоте!

Ну девка с радости в избу побежала, два раза стукалась, но живой до дверей добралась. А казак в путь-дорогу отправился, ангела искать. Далеко от села ушел, да ничего не нашел. Уж и людей спрашивал, и к попам ходил — не знает никто, где ангела Божьего сыскать.

К исходу срока, в ноченьку последнюю, задремал он во чистом поле, и был ему явлен дивный сон… Будто бы спустился с небес ангел Божий в одеждах сияющих, крылышком эдак у виска повертел, с намеком, да тем же крылышком казаку по лбу постучал. А звук-то долги-ий…

Как вскочит казак! Как пронзит его мысль умная! Как побежит он в то село дальнее, ночь не в ночь, а версты прочь! Добежал к утру, успел, стало быть… А уж девица-то на заре у заборчика стоит, все лицо горит, ждет обещанного, как любая женщина… Так казак, не будь дурак, хватает за шею гуся соседского, клюв ему ладонью зажимает и к красе ненаглядной спешит.

— Вот, — докладывает, — прибыли мы с ангелом! Не отказал Всевышний мольбе казацкой, уж теперича тока изволь лобик свой белый подставить для благословения…

Девка-то и обмерла! Слезы в три ручья пустила, у самой дар речи пропал. Пальчики вперед тянет, а они на перья так и натыкаются. Ахнула она тихим писком, а казак крылом гусиным нежно эдак лба ее выпуклого докоснулся. Гусь аж извивается весь, но крякнуть не смеет сильна рука казацкая…

На тот момент, как почуяла девушка лбом своим пера благословение — в сей же миг в обморок и хлопнулась! Из дому родные набежали, кричат, шумят, соседи за птицей домашнею заявилися, ужо, того и гляди, побьют казака. Да отдал он им гуся, не жалко… А тока тут девице в личико водой попрыскали, она глазоньки открыла да и видит все! Прозрела, стало быть!