Ультиматум президенту. Вторая книга о Серой Мышке - Василий Лягоскин

– Здравствуй, Лида. Пристает черненький?

Рядом с огромным сержантом Крупина выглядела совсем птенчиком, но это «черненький» прозвучало так естественно, и как-то… снисходительно, что Кочергина в первое мгновенье обиделась за своего нового знакомого. А потом узнала Наталью, и просияла лицом.

– Ой, тетя Наташа, здравствуйте! Сколько лет, сколько зим! Вы так неожиданно пропали, так пропали… Бабы в лесничестве все языки истрепали, все гадали – куда вы подевались. Вернулись? – спохватилась она, – насовсем вернулись?

– Еще бы не трепать, – усмехнулась про себя Наталья, с удовольствием разглядывая давнюю знакомую, – после того, что устроили им следователи из самых разных служб. А может и бандиты подсуетились. Хозяин-то двух миллионов тоже до сих пор наверное икру мечет.

Она кивнула головой, словно ответив утвердительно на вопрос, но вслух все же повторила про сержанта:

– Не пристает союзничек? Может шугануть его отсюда, чтобы не мешал торговле.

Тут ее взгляд остановился на сотенной бумажке; Наталья поняла, что торговле американец скорее способствует, чем мешает. Но Бэском уже что-то прочел в словах Крупиной, в том снисходительном тоне, который женщина, которая так не вовремя вторглась в завязавшийся диалог, позволила допустить в его адрес.. Это он понял на подсознательном уровне, генами далеких предков, которых когда-то давным-давно привезли в ту саму Флориду. И хотя Ник сейчас представлял самую могучую цивилизацию, какая существовала на Земле, он невольно почувствовал себя рядом с Крупиной ущербным; говоря словами классика – униженным и оскорбленным.

С длинным витиеватым ругательством, которое не каждый его соотечественник смог бы полностью понять, Бэском припечатал свою ладонь по тугой заднице этой нахальной тетки; по серым брюкам ее костюма. Костюм этот, кстати, стоил много больше его годового жалования. Но совсем не по этой причине Наталья не позволила коснуться руке американского сержанта своего тела; особенно в такой интимной его части. Она вообще никому не позволила бы делать такую глупость. Глупость – потому что Бэском наверное впервые в жизни узнал, причем так обидно и жестоко, что не надо совать свои шаловливые ручки куда не следует. Он еще и мешочек с семечками выпустил на грязный асфальт. А цели своей так и не добился.

Потому что какая-то невероятно могучая сила, против которой Ник ничего не мог противопоставить, подняла его в воздух и швырнула на этот же асфальт, лицом на мешочек. Вряд ли даже его инструктор по боевым искусствам смог бы определить, как было возможно направить собственную энергию Бэскома против него же. Этой энергии хватило, чтобы не только распластать громадное тело по асфальту, но еще и добавить вслед его движению несколько быстрых, практически неуловимых ударов. Сам Бэском эти удары конечно же уловил; еще как уловил! Потому что благодаря им он сейчас лежал, корчась внутри себя от унижения и ярости. Внешне же эти чувства никак не проявлялись – сержант лежал недвижно; он не мог открыть даже рта, лишь мычал, как бычок перед убоем. А нахальная русская еще и запрыгнула на его широкую спину и потопталась на ней, утверждаясь на этом таком своеобразном постаменте.

Еще Наталья подмигнула ошарашенной Кочергиной и бросила вниз, поверженному зеленому берету, несколько слов:

– Лежи парень, отдыхай. Семечки свои погрызи – не зря же сотню баксов отстегнул. А я пока с важными людьми побеседую. Мне так удобнее.

Удобнее было в том смысле, что теперь Крупина была почти вровень с вернувшимися наконец начальниками. Российский генерал и американский полковник застыли шагах в трех от нее. Причем первый застыл столбом, изобразив на лице какую-то злорадную, и даже кровожадную ухмылку. Только вот к кому она относилась – к Наталье, или к сержанту, что наконец начал кряхтеть под ней? Крупина ухмыльнулась ему еще нахальней. Полковник рядом чисто инстинктивно поднял руку, останавливая своих спутников. Зеленые береты, возвышающиеся двумя громадинами за его спиной, не были друзьями Ника. Они вообще увидели его сегодня в первый раз. Но вместе с их чернокожим сослуживцем русская тетка топтала сейчас форму солдата армии Соединенных Штатов!

В их глотках начал зарождаться какой-то грозный гул – словно два вулкана никак не решались извергнуть из своих недр высокий столб огня и сживающую все на своем пути лаву. Но, как уже говорилось, полковник Ротмэн заставил эти вулканы клокотать внутри себя. Не во избежание скандала, каким могло оказаться наказание этой наглой русской тетки, как скорее всего подумали два офицера в зеленых беретах. Нет – скорее в целях их собственной безопасности. Потому что полковник первым узнал Крупину…

Афганистан. Февраль восемьдесят второго года. В горах было ощутимо холодно. Еще холодней было в глубокой яме, куда бросили избитого лейтенанта Алана Ротмэна. Он сидел, привалившись спиной к влажной стене зиндана, не в силах от нее оторваться. Лейтенант чувствовал, как эта стена буквально высасывает последние крохи энергии из тела, но расположиться поудобнее; найти уголок посуше в этой вонючей яме не было ни сил, ни – главное – желания. Потому что сейчас, в первые минуты, его заполняли жгучая обида и растерянность. Как же так – он, офицер Соединенных Штатов, с блеском окончивший Вест-Пойнт, летел как на крыльях, чтобы помочь несчастным моджахедам, изнывающим в неравной, но справедливой борьбе с русским монстром и оказался вдруг в этой яме. Не у русских, не у их приспешников, подло захвативших власть в Кабуле. Нет! Его бросили сюда по приказу полевого командира Хашимулло, который дома, в Америке, считался одним из столпов сопротивления Советам. Таких «столпов», как оказалось, в этой горной стране было великое множество, что не могло не радовать душу американского офицера. Это с одной стороны. С другой – каждый из них, какую бы не нес благородную миссию, оставался диким горцем – своенравным, зачастую ставящим собственные прихоти и видение мира даже выше, чем законы шариата, которым на словах они истово следовали.

Лейтенант не мог знать, что то отвратительное действо, свидетелем которого он стал пару часов назад, как раз этими законами предусматривались. Его заставил выскочить из каменной хижины, куда его определили на постой, девичий крик, полный муки и ожидания какой-то совершенно ужасной участи. До центра горного кишлака, в котором – как он уже знал – все жители так или иначе были родственниками, и жили по законам, установленным Хашимулло, который был главным в роде, он добрался в десяток огромных скачков. Он вылетел на площадь, оттолкнув по пути какого-то парня, одетого слишком легко для зимнего утра, и застыл на месте. Бэском не знал, на чем остановить взгляд – на искаженном от ярости лице бородатого Хашимулло, на поднятых кверху руках горцев, в которых были зажаты увесистые булыжники, или…

Он словно споткнулся взглядом, остановив его на тоненькой фигурке, привязанной к столбу посреди площади. Это была совсем юная миловидная девушка; даже наверное красивая – если бы эту красоту не портила гримаса смертельного ужаса. Рядом, на истоптанной земле валялась какая-то тряпка. Совсем недавно она, как правильно понял лейтенант, покрывала эту голову с разметавшимися по плечам бесчисленными тонкими косичками. Что такого ужасного могла сотворить эта девчонка, которой наверное было не больше пятнадцати лет? Лейтенант не знал, и не хотел знать!

Теоретически он представлял себе, что такой вид средневековой казни – избиение, а затем и умерщвление камнями, до сих пор существует. Но самому присутствовать при этом; практически участвовать – а он вдруг почувствовал себя палачом, лишь только заглянув в темные, заполненные мукой и вспыхнувшей внезапно надеждой, глаза – он не пожелал. А потому и подступил к вождю клана с горячей, путанной от гнева речью. Сейчас, стараясь не двигаться, утихомирить тем самым боль в побитом теле, он пытался вспомнить, о чем говорил; какие слова бросал в невозмутимое, заросшее черной бородой до самых глаз, лицо Хашимулло. Но не мог, сбивался на то самое лицо, которое вдруг дрогнуло и стало расплываться в злой, предвкушающей улыбке. Вождь бросил лишь одно короткое слово, которое лейтенант, усиленно практикующийся в пушту, не понял. Зато понял, а затем принял своим телом, одетым в камуфляж без всяких признаков принадлежности к какой-нибудь из армий мира, его смысл. Хашимулло словно скомандовал: «Пли!», – артиллерийской батарее, в котором вместо стальных снарядов были каменные ядра. И шквал таких снарядов тут же обрушился на лейтенанта. Алан в отличие от несчастной жертвы, скорчившейся отв центре площади, не был лишен возможности сбежать от камней – в первые мгновения. Но удачно попавший в затылок камень бросил его наземь. И там ему оставалось лишь корчиться под градом увесистых снарядов. Или ползти в поисках защиты к сапогам Хашимулло, который не проронил больше ни одного слова. Делать последнего Бэском не пожелал и потому дергался на утоптанной земле все слабее и слабее. Пока наконец в его затуманенной от того самого удара голове, которую он старался защитить руками, не прозвучало еще одно слово вождя. Сознание само перевело: «Хватит!».