Урания - Иосиф Бродский

«Ты, гитарообразная вещь со спутанной паутиной...»

М.Б.

Ты, гитарообразная вещь со спутанной паутинойструн, продолжающая коричневеть в гостиной,белеть а-ля Казимир на выстиранном просторе,темнеть – особенно вечером – в коридоре,спой мне песню о том, как шуршит портьера,как включается, чтоб оглушить полтела,тень, как лиловая муха сползает с картыи закат в саду за окном точно дым эскадры,от которой осталась одна матроска,позабытая в детской. И как расческав кулаке дрессировщика-турка, как рыбку – леской,возвышает болонку над Ковалевскойдо счастливого случая тявкнуть сорокраз в день рожденья, – и мокрый порохгасит звезды салюта, громко шипя, в стакане,и стоят графины кремлем на ткани.

«Помнишь свалку вещей на железном стуле...»

Пора забыть верблюжий этот гам

и белый дом на улице Жуковской.

Помнишь свалку вещей на железном стуле,то, как ты подпевала бездумному «во саду ли,в огороде», бренчавшему вечером за стеною;окно, завешанное выстиранной простынею?Непроходимость двора из-за сугробов, щели,куда задувало не хуже, чем в той пещере,преграждали доступ царям, пастухам, животным,оставляя нас греться теплом животнымда армейской шинелью. Что напевала вьюгапереходящим за полночь в сны друг друга,ни пружиной не скрипнув, ни половицей,неповторимо ни голосом наяву, ни птицей,прилетевшей из Ялты. Настоящее пламяпожирало внутренности игрушечного аэропланаи центральный орган державы плоской,где китайская грамота смешана с речью польской.Не отдернуть руки, не избежать ожога,измеряя градус угла чужогов геометрии бедных, чей треугольник кратныйувенчан пыльной слезой стоваттной.Знаешь, когда зима тревожит бор Красноносом,когда торжество крестьянина под вопросом,сказуемое, ведомое подлежащим,уходит в прошедшее время, жертвуя настоящим,от грамматики новой на сердце прячаокончание шепота, крика, плача.

Осенний крик ястреба

Северозападный ветер его поднимает надсизой, лиловой, пунцовой, алойдолиной Коннектикута. Он ужене видит лакомый променадкурицы по двору обветшалойфермы, суслика на меже.

На воздушном потоке распластанный, одинок,все, что он видит — гряду покатыххолмов и серебро реки,вьющейся точно живой клинок,сталь в зазубринах перекатов,схожие с бисером городки

Новой Англии. Упавшие до нулятермометры — словно лары в нише;стынут, обуздывая пожарлистьев, шпили церквей. Но дляястреба, это не церкви. Вышелучших помыслов прихожан,

он парит в голубом океане, сомкнувши клюв,с прижатою к животу плюсною— когти в кулак, точно пальцы рук —чуя каждым пером поддувснизу, сверкая в ответ глазноюягодою, держа на Юг,

к Рио-Гранде, в дельту, в распаренную толпубуков, прячущих в мощной пенетравы, чьи лезвия остры,гнездо, разбитую скорлупув алую крапинку, запах, тенибрата или сестры.

Сердце, обросшее плотью, пухом, пером, крылом,бьющееся с частотою дрожи,точно ножницами сечет,собственным движимое теплом,осеннюю синеву, ее жеувеличивая за счет

еле видного глазу коричневого пятна,точки, скользящей поверх вершиныели; за счет пустоты в лицеребенка, замершего у окна,пары, вышедшей из машины,женщины на крыльце.

Но восходящий поток его поднимает вверхвыше и выше. В подбрюшных перьяхщиплет холодом. Глядя вниз,он видит, что горизонт померк,он видит как бы тринадцать первыхштатов, он видит: из

труб поднимается дым. Но как раз числотруб подсказывает одинокойптице, как поднялась она.Эк куда меня занесло!Он чувствует смешанную с тревогойгордость. Перевернувшись на

крыло, он падает вниз. Но упругий слойвоздуха его возвращает в небо,в бесцветную ледяную гладь.В желтом зрачке возникает злойблеск. То есть, помесь гневас ужасом. Он опять

низвергается. Но как стенка — мяч,как падение грешника — снова в веру,его выталкивает назад.Его, который еще горяч!В черт-те что. Все выше. В ионосферу.В астрономически объективный ад

птиц, где отсутствует кислород,где вместо проса — крупа далекихзвезд. Что для двуногих высь,то для пернатых наоборот.Не мозжечком, но в мешочках легкихон догадывается: не спастись.

И тогда он кричит. Из согнутого, как крюк,клюва, похожий на визг эриний,вырывается и летит вовнемеханический, нестерпимый звук,звук стали, впившейся в алюминий;механический, ибо не

предназначенный ни для чьих ушей:людских, срывающейся с березыбелки, тявкающей лисы,маленьких полевых мышей;так отливаться не могут слезыникому. Только псы

задирают морды. Пронзительный, резкий крикстрашней, кошмарнее ре-диезаалмаза, режущего стекло,пересекает небо. И мир на мигкак бы вздрагивает от пореза.Ибо там, наверху, тепло

обжигает пространство, как здесь, внизу,обжигает черной оградой рукубез перчатки. Мы, восклицая «вон,там!» видим вверху слезуястреба, плюс паутину, звукуприсущую, мелких волн,

разбегающихся по небосводу, гденет эха, где пахнет апофеозомзвука, особенно в октябре.И в кружеве этом, сродни звезде,сверкая, скованная морозом,инеем, в серебре,

опушившем перья, птица плывет в зенит,в ультрамарин. Мы видим в бинокль отсюдаперл, сверкающую деталь.Мы слышим: что-то вверху звенит,как разбивающаяся посуда,как фамильный хрусталь,

чьи осколки, однако, не ранят, нотают в ладони. И на мгновеньевновь различаешь кружки, глазки,веер, радужное пятно,многоточия, скобки, звенья,колоски, волоски —

бывший привольный узор пера,карту, ставшую горстью юркиххлопьев, летящих на склон холма.И, ловя их пальцами, детворавыбегает на улицу в пестрых курткахи кричит по-английски «Зима, зима!»

К УРАНИИ

Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова

Взбаламутивший мореветер рвется как ругань с расквашенных губв глубь холодной державы,заурядное до-ре —ми-фа-соль-ля-си-до извлекая из каменных труб.Не-царевны-не-жабыприпадают к земле,и сверкает звезды оловянная гривна.И подобье лицарастекается в черном стекле,как пощечина ливня.

Здравствуй, Томас. То — мойпризрак, бросивший тело в гостинице где-тоза морями, гребяпротив северных туч, поспешает домой,вырываясь из Нового Света,и тревожит тебя.

Поздний вечер в Литве.Из костелов бредут, хороня запятыесвечек в скобках ладоней. В продрогших дворахкуры роются клювами в жухлой дресве.Над жнивьем Жемайтиивьется снег, как небесных обителей прах.Из раскрытых дверейпахнет рыбой. Малец полуголыйи старуха в платке загоняют корову в сарай.Запоздалый еврейпо брусчатке местечка гремит балаголой,вожжи рвети кричит залихватски: «Герай!»

Извини за вторженье.Сочти появление завозвращенье цитаты в ряды «Манифеста»:чуть картавей,чуть выше октавой от странствий в дали.Потому — не крестись,не ломай в кулаке картуза:сгину прежде, чем грянет с насестапетушиное «пли».Извини, что без спросу.Не пяться от страха в чулан:то, кордонов за счет, расширяет свой радиус бренность.Мстя, как камень колодцу кольцом грязевым,над Балтийской волнойя жужжу, точно тот моноплан —точно Дариус и Геренас,но не так уязвим.

Поздний вечер в Империи,в нищей провинции.Вбродперешедшее Неман еловое войско,ощетинившись пиками, Ковно в потемки берет.Багровеет известкатрехэтажных домов, и булыжник мерцает, какпойманный лещ.Вверх взвивается занавес в местном театре.И выносят на улицу главную вещь,разделенную на трибез остатка.Сквозняк теребит бахромузанавески из тюля. Звезда в захолустьесветит ярче: как карта, упавшая в масть.И впадает во тьму,по стеклу барабаня, руки твоей устье.Больше некуда впасть.

В полночь всякая речьобретает ухватки слепца.Так что даже «отчизна» наощупь — как Леди Годива.В паутине угловмикрофоны спецслужбы в квартире певцапишут скрежет матраца и всплески мотиваобщей песни без слов.Здесь панует стыдливость. Листва, норовявыбрать между своей лицевой стороной и изнанкой,возмущает фонарь. Отменив рупора,миру здесь о себе возвещают, на муравьянаступив ненароком, невнятной морзянкойпульса, скрипом пера.

Вот откуда твоищек мучнистость, безадресность глаза,шепелявость и волосы цвета спитой,тусклой чайной струи.Вот откуда вся жизнь как нетвердая честная фраза,на пути к запятой.Вот откуда моей,как ее продолжение вверх, оболочкив твоих стеклах расплывчатость, бунт голытьбыивняка и т. п., очертанья морей,их страниц перевернутость в поисках точки,горизонта, судьбы.

Наша письменность, Томас! с моим, за полявыходящим сказуемым! с хмурым твоим домоседствомподлежащего! Прочный, чернильный союз,кружева, вензеля,помесь литеры римской с кириллицей: цели со средством,как велел Макроус!Наши оттиски! в смятых сырых простынях —этих рыхлых извилинах общего мозга! —в мягкой глине возлюбленных, в детях без нас.Либо — просто синякна скуле мирозданья от взгляда подростка,от попытки на глазрасстоянье прикинуть от той ли литовской корчмыдо лица, многооко смотрящего мимо,как раскосый монгол за земной частокол,чтоб вложить пальцы в рот — в эту рану Фомы —и, нащупав язык, на манер серафимапереправить глагол.

Мы похожи;мы, в сущности, Томас, одно:ты, коптящий окно изнутри, я, смотрящий снаружи.Друг для друга мы сутьобоюдное дноамальгамовой лужи,неспособной блеснуть.Покривись — я отвечу ухмылкой кривой,отзовусь на зевок немотой, раздирающей полость,разольюсь в три ручьяот стоваттной слезы над твоей головой.Мы — взаимный конвой,проступающий в Касторе Поллукс,в просторечье — ничья,пат, подвижная тень,приводимая в действие жаркой лучиной,эхо возгласа, сдача с рубля.Чем сильней жизнь испорчена, теммы в ней неразличимейока праздного дня.

Чем питается призрак? Отбросами сна,отрубями границ, шелухою цифири:явь всегда наровит сохранить адреса.Переулок сдвигает фасады, как зубы десна,желтизну подворотни, как сыр простофили,пожирает лисатемноты. Место, времени мстяза свое постоянство жильцом, постояльцем,жизнью в нем, отпирает засов, —и, эпоху спустя,я тебя застаю в замусоленной пальцемсверхдержаве лесови равнин, хорошо сохраняющей мысли, чертыи особенно позу: в сырой конопляноймноговерстной рубахе, в гудящих стальных бигудиМать-Литва засыпает над плесом,и тыприпадаешь к ее неприкрытой, стеклянной,поллитровой груди.

Существуют места,где ничто не меняется. Это —заменители памяти, кислый триумф фиксажа.Там шлагбаум на резкость наводит верста.Там чем дальше, тем больше в тебе силуэта.Там с лица сторожамоложавей. Минувшее смотрит впереднастороженным глазом подростка в шинели,и судьба нарушителем пятится прочьв настоящую старость с плевком на стене,с ломотой, с бесконечностью в форме панелилибо лестницы. Ночьи взаправду граница, где, как татарва,территориям прожитой жизни набегомугрожает действительность, и наоборот,где дрова переходят в деревья и снова в дрова,где что веко не спрячет,то явь печенегомкак трофей подберет.

Полночь. Сойка кричитчеловеческим голосом и обвиняет природув преступленьях термометра против нуля.Витовт, бросивший меч и похеривший щит,погружается в Балтику в поисках бродук шведам. Впрочем, земляи сама завершается молом, погнавшимся закак по плоским ступенькам, по волнамубежавшей свободой.Усилья бобрапо постройке запруды венчает слеза,расставаясь с проворнымручейком серебра.

Полночь в лиственном крае,в губернии цвета пальто.Колокольная клинопись. Облако в виде отрезана рядно сопредельной державе.Внизупашни, скирды, платочерепицы, кирпич, колоннада, железо,плюс обутый в кирзучеловек государства.Ночной кислороднаводняют помехи, молитва, сообщеньяо погоде, известия,храбрый Кощейс округленными цифрами, гимны, фокстрот,болеро, запрещеньябезымянных вещей.

Призрак бродит по Каунасу, входит в собор,выбегает наружу. Плетется по Лайсвис-аллее.Входит в «Тюльпе», садится к столу.Кельнер, глядя в упор,видит только салфетки, огни бакалеи,снег, такси на углу,просто улицу. Бьюсь об заклад,ты готов позавидовать. Ибо незримостьвходит в моду с годами — как тела уступка душе,как намек на грядущее, как маскхалатРая, как затянувшийся минус.Ибо все в барышеот отсутствия, отбестелесности: горы и долы,медный маятник, сильно привыкший к часам,Бог, смотрящий на все это дело с высот,зеркала, коридоры,соглядатай, ты сам.

Призрак бродит бесцельно по Каунасу. Онсуть твое прибавление к воздуху мыслиобо мне,суть пространство в квадрате, а неэнергичная проповедь лучших времен.Не завидуй. Причислипривиденье к родне,к свойствам воздуха — так же, как мелкий петит,рассыпаемый в сумраке речью картавой,вроде цокота мух,неспособный, поди, утолить аппетитновой Клио, одетой заставой,но ласкающий слухобнаженной Урании.Только она,Муза точки в пространстве и Муза утратыочертаний, как скаред — гроши,в состояньи сполнаоценить постоянство: как форму расплатыза движенье — души.

Вот откуда пера,Томас, к буквам привязанность.Вот чемобъясняться должно тяготенье, не так ли?Скрепясердце, с хриплым «пора!»отрывая себя от родных заболоченных вотчин,что скрывать — от тебя!от страницы, от букв,от — сказать ли! — любвизвука к смыслу, бесплотности — к массеи свободы к — простии лица не криви —к рабству, данному в мясе,во плоти, на кости,эта вещь воспаряет в чернильный ночной эмпиреймимо дремлющих в нишеместных ангелов:вышеих и нетопырей.

Муза точки в пространстве! Вещей, различаемых лишьв телескоп! Вычитаньябез остатка! Нуля!Ты, кто горлу велишьизбегать причитаньяпревышения «ля»и советуешь сдержанность! Муза, примиэту арию следствия, петую в ухо причине,то есть песнь двойнику,и взгляни на нее и ее до-ре-митам, в разреженном чине,у себя наверхус точки зрения воздуха.Воздух и есть эпилогдля сетчатки — поскольку он необитаем.Он суть наше «домой»,восвояси вернувшийся слог.Сколько жаброй его ни хватаем,он успешно латаемсветом взапуски с тьмой.

У всего есть предел:горизонт — у зрачка, у отчаянья — память,для роста —расширение плеч.Только звук отделяться способен от тел,вроде призрака, Томас.Сиротствозвука, Томас, есть речь!Оттолкнув абажур,глядя прямо перед собою,видишь воздух:анфассонмы тех,кто губоюнаследил в немдо нас.

В царстве воздуха! В равенстве слога глоткукислорода. В прозрачных и сбившихся в облакнаших выдохах. В томмире, где, точно сны к потолку,к небу льнут наши «о!», где звезда обретает свой облик,продиктованный ртом.Вот чем дышит вселенная. Вотчто петух кукарекал,упреждая гортани великую сушь!Воздух — вещь языка.Небосвод —хор согласных и гласных молекул,в просторечии — душ.

Оттого-то он чист.Нет на свете вещей, безупречней(кроме смерти самой)отбеляющих лист.Чем белее, тем бесчеловечней.Муза, можно домой?Восвояси! В тот край,где бездумный Борей попирает беспечно трофеиуст. В грамматику безпрепинания. В райалфавита, трахеи.В твой безликий ликбез.

Над холмами Литвычто-то вроде мольбы за весь мирраздается в потемках: бубнящий, глухой, невеселыйзвук плывет над селеньями в сторону Куршской Косы.То Святой Казимирс Чудотворным Николойкоротают часыв ожидании зимней зари.За пределами веры,из своей стратосферы,Муза, с ними призрина певца тех равнин, в рукотворную тьмупогруженных по кровлю,на певца усмиренных пейзажей.Обнеси своей стражейдом и сердце ему.

«Восславим приход весны! Ополоснем лицо…»