Стихи (3) - Артюр Рембо

И тусклые глаза вдруг вспыхнули огнем.

Да, оргия шла двадцать лет! И ею

Сыт император, что когда-то говорил:

"Свободу, как свечу, я потушить сумею..."

Свобода вновь живет! И свет ему не мил.

Он пленник. Кто поймет, что эту душу гложет?

Каким он жгучим сожалением объят?

У императора потухший мертвый взгляд.

О Куманьке в очках он думает, быть может,

Смотря, как облаком всплывает голубым

Его раскуренной сигары легкий дым.

XVII

Зимняя мечта

К ней

В вагоне розовом уедем мы зимою.

Уютно будет нам:

Там всюду гнезда поцелуев, полных зноя,

Таятся по углам.

Закроешь ты глаза, чтобы во мгле вечерней

Не видеть за окном

Теней кривляющихся, адской этой черни,

Подкравшейся тайком.

Тут словно паучок тебе царапнет щеку,

Вдоль шеи побежит мой поцелуй и к сроку

Не возвратится вспять.

И, голову склонив, "Ищи", - ты скажешь строго,

И паучка, что путешествует так много,

Мы примемся искать.

В вагоне, 7 октября 70

XVIII

Уснувший в ложбине

В провалах зелени поет река чуть слышно,

И весь в лохмотья серебристые одет

Тростник... Из-за горы, сверкая, солнце вышло,

И над ложбиною дождем струится свет.

Там юноша-солдат, с открытым ртом, без каски,

В траву зарывшись непокрытой головой,

Спит. Растянулся он на этой полной ласки

Земле, средь зелени, под тихой синевой.

Цветами окружен, он крепко спит; и, словно

Дитя больное, улыбается безмолвно.

Природа, обогрей его и огради!

Не дрогнут ноздри у него от аромата,

Грудь не колышится, лежит он, сном объятый,

Под солнцем... Две дыры алеют на груди.

Октябрь 1870

XIX

В Зеленом Кабаре

Пять часов вечера

Я восемь дней подряд о камни рвал ботинки,

Вдыхая пыль дорог. Пришел в Шарлеруа.

В Зеленом Кабаре я заказал тартинки

И ветчины кусок, оставшийся с утра.

Блаженно вытянул я ноги под зеленым

Столом, я созерцал бесхитростный сюжет

Картинок на стене, когда с лицом смышленым

И с грудью пышною служанка в цвете лет,

- Такую не смутишь ты поцелуем страстным!

Смеясь, мне подала мои тартинки с маслом

И разрисованное блюдо с ветчиной,

Чуть розоватою и белой, и мгновенно

Большую кружку мне наполнила, где пена

В закатных отблесках казалась золотой.

Октябрь 70

XX

Плутовка

В харчевне темной с обстановкою простой,

Где запах лака с ароматом фруктов слился,

Я блюдом завладел с какою-то едой

Бельгийской и, жуя, на стуле развалился.

Я слушал бой часов и счастлив был и нем,

Когда открылась дверь из кухни в клубах пара

И в комнату вошла неведомо зачем

Служанка-девушка в своей косынке старой,

И маленькой рукой, едва скрывавшей дрожь,

Водя по розовой щеке, чей бархат схож

Со спелым персиком, над скатертью склонилась,

Переставлять прибор мой стала невзначай,

И чтобы поцелуй достался ей на чай,

Сказала: "Щеку тронь, никак я простудилась..."

Шарлеруа, октябрь 70

XXI

Блестящая победа у Саарбрюкена,

одержанная под крики

"Да здравствует император!"

(Ярко раскрашенная бельгийская

гравюра, продается в Шарлеруа

за 35 сантимов)

Посередине, в голубом апофеозе

Сам император на лошадке расписной:

Как папенька, он мил, подобно Зевсу, грозен,

И в свете розовом все видит пред собой.

Внизу солдатики толпятся, барабаны

Мерцают золотом, алеет пушек ряд.

Глядит Питу на полководца беспрестанно,

И восхищением глаза его горят.

Чуть справа Дюманэ, уже готовый к бою,

Опершись на ружье, мотает головою,

Вопя: "Да здравствует!.." А кто-то рядом - нем.

Как солнце черное, сверкает кивер где-то,

И простодушный, в красно-синее одетый,

Бормочет Бокийон: "Да здравствует?.. Зачем?"

Октябрь 70

XXII

Шкаф

Вот старый шкаф резной, чей дуб в разводах темных

На добрых стариков стал походить давно;

Распахнут шкаф, и мгла из всех углов укромных

Влекущий запах льет, как старое вино.

Полным-полно всего: старья нагроможденье,

Приятно пахнущее желтое белье,

Косынка бабушки, где есть изображенье

Грифона, кружева, и ленты, и тряпье;

Тут медальоны вы найдете и портреты,

Прядь белую волос и прядь другого цвета,

Одежду детскую, засохшие цветы...

О шкаф былых времен! Историй всяких кучу

И сказок множество хранишь надежно ты

За этой дверцей, почерневшей и скрипучей.

Октябрь, 70

XXIII

Богема

(Фантазия)

Засунув кулаки в дырявые карманы,

Под небом брел я вдаль, был, Муза, твой вассал.

Какие - о-ля-ля! - в мечтах я рисовал

Великолепные любовные романы!

В своих единственных, разодранных штанах

Я брел, в пути срывая рифмы и мечтая.

К Большой Медведице моя корчма пустая

Прижалась. Шорох звезд я слышал в небесах.

В траву усевшись у обочины дорожной,

Сентябрьским вечером, ронявшим осторожно

Мне на лицо росу, я плел из рифм венки.

И окруженный фантастичными тенями,

На обуви моей, израненной камнями,

Как струны лиры, я натягивал шнурки.

СТИХОТВОРЕНИЯ 1871 ГОДА

XXIV

Голова фавна

Среди листвы зелено-золотой,

Листвы, чей контур зыбок и где спящий

Скрыт поцелуй, - там быстрый и живой

Фавн, разорвавший вдруг узоры чащи,

Мелькает, и видны глаза и рот,

Цветы грызет он белыми зубами,

Сорвался смех с пурпурных губ, и вот

Слышны его раскаты за ветвями.

Когда же фавн, как белка, убежал,

На листьях оставался смех дрожащий,

И, снегирем напуган, чуть дрожал

Зеленый поцелуй безмолвной чащи.

1871

XXV

Сидящие

Черны от папиллом, корявые, с кругами

Зелеными у глаз, с фалангами в узлах,

С затылками, где злость топорщится буграми

И расцветает, как проказа на стенах,

Они в припадочном соитии привили

К скелетам стульев свой немыслимый каркас;

С брусками дерева сплетаются в бессилье

Их ноги по утрам, и днем, и в поздний час.

Да, эти старики с сиденьями своими

Едины и в жару и в дни, когда их взгляд

На окна устремлен, где увядает иней,

И дрожью жаб они мучительно дрожат.

Но милостивы к ним сиденья, чья солома

К телам костлявым их приучена давно;

Дух солнца прошлых лет вновь светится знакомо

В колосьях, что сплелись, отдав свое зерно.

И вот Сидящие, к зубам поджав колени

И барабаня по сидениям слегка,

Внимают грустным баркаролам, и в томленье

Качается, как на волнах, у них башка.

Не заставляйте их вставать! Крушенье это!

Подобно битому коту, они шипят,

Топорщатся штаны - о ярость без ответа!

Наружу вылезя, ключицы заскрипят.

И вы услышите шагов их мерзкий шорох,

Удары лысин о дверные косяки,

И пуговицы их - зрачки, что в коридорах

Вопьются вам в глаза, спасаясь от тоски.

Когда ж назад они вернутся, взгляд их черный

Яд источать начнет, как взгляд побитых сук,

И пот вас прошибет, когда начнет упорно

Воронка страшная засасывать вас вдруг.

Упрятав кулаки под грязные манжеты,

Они припомнят тех, кто их заставил встать;

Под подбородком их, до вечера с рассвета,

Миндалин гроздья будут двигаться опять.

Когда же голову на локоть сон склоняет,

Тогда зачавшие сиденья снятся им

И стулья-малыши, чья прелесть обрамляет

Конторы важные присутствием своим.

Цветы чернильные укачивают спящих,

Пыльцу выплевывая в виде запятых

На этих стариков, как на горшке сидящих...

- И колос высохший щекочет член у них.

XXVI

Таможенники

Кто говорит "Эх-ма!" и говорит "К чертям!"

Солдаты, моряки, Империи осколки

Ничто пред Воинством, которое, как волки,

Таится вдоль границ, лазурь калеча там.

При трубке, с тесаком, все презирая толки,

Они на страшный пир выходят по ночам

И псов на привязи ведут, когда к лесам

Мгла липнет и течет, как слюни с морды телки.

Законы новые толкуют нимфам нежным,

Задержат Фауста, Фра Дьяволо сгребут:

"Пожитки предъяви! Нам не до шуток тут!"

И к женским прелестям приблизясь безмятежно,

Спешит таможенник пощупать их слегка,

И всем виновным ад сулит его рука!

XXVII

Вечерняя молитва

За кружкою пивной жить начал сиднем я,

Подобно ангелу в руках у брадобрея;

Подчревье изогнув и трубкою дымя,

Смотрю на облачные паруса и реи.

Как экскременты голубятни, на меня

Мечты горячие нисходят, душу грея;

А сердце грустное, порой их прочь гоня,

Тогда на заболонь походит уж скорее.

Так, кружек сорок выпив или тридцать пять

И все свои мечты пережевав и слопав,

Сосредоточиваюсь я, чтоб долг отдать;

И кроткий, словно бог, бог кедров и иссопов,

Я в небо писаю, - какая благодать!

С соизволения больших гелиотропов.

XXVIII

Парижская военная песня