Почти три года (Ленинградский дневник) - Вера Инбер

Тяжелая фугаска лежала вся на виду: огромная, Окрашенная в голубоватый цвет, с желтыми подпалинами, с заостренным рылом и тупым задом.

Взрыватель был отвинчен, и из глубины бомбы длинной лопаточкой, смоченной водой, выгребали зеленоватую глину, такую незлобивую на вид. Это был тротил — взрывчатое вещество.

Теперь бомба увезена в военный музей. Кусок стабилизатора я оставила себе на память.

5 октября 1941 года

Бомба не выходит у меня из головы. Начала писать о ней размером моего «Путевого дневника».

Получила письмо из Чистополя от 18 августа. Жанна пишет о мальчике:

«Он сильно похудел, но вырос. Ест уже каши, кисель».

Какое счастье, что они там!

10 октября 1941 года

Мы оставили Орел.

По прежнему грозно очень на Вяземском и Брянском направлениях: немцы снова наступают.

Под Москвой земля ровная: ни гор, ни долин, ни моря. Как на этой ровной земле удержать лавину вражеских танков?

Сердце холодеет при мысли, что они могут хлынуть и начнут подминать под себя московские мостовые.

14 октября 1941 года

Жестокие бои под Одессой. Я так давно оттуда! Мне казалось, что она для меня как все другие города. Я уже почти не ощущала ее родной. А теперь чувствую, что она по прежнему дорога и близка мне.

Написала стихотворение «Обращение к Одессе». Вероятно, завтра будут транслировать его по эфиру, чтобы и в Одессе услышали меня.

15 октября 1941 года

Я не успела выступить. В Одессе немцы.

26 октября 1941 года

Были в Филармонии. Каменский играл фортепианный концерт Чайковского. На бис — «Вальс Пратер». Но зал концертный уже не так наряден, как прежде, не топлен. Приходится сидеть в пальто.

Очень много военных.

5 ноября 1941 года

С трудом читаю эпизоды подмосковных битв. Немцы под самой Москвой. Сегодня в «Ленинградской правде» корреспонденция «Сражение на Можайском шоссе».

Сколько раз мы проезжали по этому шоссе на машине. Теперь там немецкие танки. Немецкая пехота там.

Появилось Малоярославецкое направление. Город Н. — очевидно, Нара: туда шли дачные поезда с остановкой в Переделкине.

Не будут немцы в Москве. Не может этого быть.

Москва!.. Она не русской быть не может, Как человек не может не дышать.

6 ноября 1941 года

Вчера я в первый раз в жизни поняла, что означает выражение «подкосились ноги».

Я была одна на большой гулкой лестнице, на площадке с громадным лестничным окном, когда ударила бомба совсем близко. Я различила основной громовой удар, а потом дополнительные раскаты. Колебание, бурление почвы. Земля бурлила, как вода. И наш дом зашатался.

Не помня себя, я прибежала в бомбоубежище, где были уже все наши. Ноги у меня были, как из ваты. Потом это прошло.

За все время войны это был самый близкий от меня удар. Во многих наших корпусах выбиты стекла. В нашем здании тоже, но не у нас в комнате. Она действительно хорошо расположена.

Бомбоубежище, где помещается КП института и больницы, — это маленькая комната, вернее часть большого бомбоубежища, отделенная от него перегородкой. В центре — стол, за которым читают, шьют, разглядывают на карте линии фронтов. В углу печурка. У стен два дивана.

Тут же телефон, по которому И. Д. и Борис Яковлевич сносятся с отделениями.

Бомбовые разрывы доносятся сюда глухо. Если слышен только один тупой удар, значит бомба взорвалась не сразу. Сидишь и считаешь секунды.

Моя приятельница Мариэтта, Мария Игнатьевна, во время налетов мастерит букетики из шелковых узелков. Когда ударяет бомба и мы ждем разрыва, — узелок повисает в воздухе. Взорвется бомба — работа снова идет гладко.

Мариэтта — фармаколог. Ее кафедра, на одном с нами этаже, еще хранит запах кроликов и морских свинок. Еще стоят в коридоре их клетки, но ни свинок, ни кроликов уже нет.

Снаружи, перед дверью бомбоубежища, прижавшись к стене и дрожа крупной дрожью, лежит обычно собака наших зенитчиков, овчарка Динка. Она все понимает и прибегает сюда при первых же звуках сирены.

Командный пункт зенитчиков тут же, за перегородкой. Командир батареи, связанный телефоном с наблюдательной вышкой на крыше нашего анатомического театра и со всеми другими вышками района, получает отовсюду сведения о приближении немецких самолетов и об их направлениях. Он отдает распоряжения, как вести огонь. И мы разговариваем шепотом, чтобы не мешать командиру.

И все же, несмотря на ежедневную, ежечасную опасность, несмотря на то, что не знаю, увижу ли Жанну и мальчика, несмотря на болезни, я давно не ощущала такого душевного здоровья, такого желания работать. Я могу сейчас сделать многое. И я это сделаю, если только бомба не ударит чуть ближе, чем вчера.

Если останусь жива, я сделаю все, чтобы хранить драгоценную «рабочую зону», не теснить ее мелочами, вздором.

Только бы сохранить ясную голову, чтобы можно было писать до самого конца. Вот все, чего я себе желаю.

7 ноября 1941 года

Вчера вечером слушали речь Сталина из Москвы. Холодную, как лед, комнату решили хоть немного согреть к этому часу. Но это оказалось невозможно. Мы сидели в пальто. И все же горсточка углей в печи сияла, переливалась жаром и блеском. Нельзя было оторваться от этого огня.

А ночь снаружи была беспросветная, черная, с завыванием сирен, с залпами зениток, с гудением самолетов над самой головой.

Но, дважды объявляя по радио тревогу, сейчас же снова передавали речь Сталина. Она шла поверх тревоги, поверх тьмы, поверх этой ночи. Она была сильнее всего.

Мы слушали ее, глядя на огонь. И все это слилось для нас в единое сияющее и великое утешение.

10 ноября 1941 года

Вчера слушали в Филармонии Девятую симфонию Бетховена. Но, видимо, нам в концерты больше не ходить. Это становится слишком сложно и опасно.

На обратном пути ночь была до того черна, тьма была такая, как в закрытом помещении без огня.

Фонарика у нас не было. Чудом добрались до трамвайной остановки. И там на нас чуть не наехали грузовики. Я вдруг почувствовала холодный и мокрый борт грузовика у самой щеки.

Сама Филармония все мрачней. Полярный холод.

Вторично снижена хлебная норма.

15 ноября 1941 года

Возле прозекторской упала вчера большая фугаска. Вторая упала в Ботанический сад. В оранжерее вылетели сразу все стекла, и туда хлынул холод. Пальмы погибли уже к утру.

Когда эта бомба упала, дверь в нашем укрытии так неистово затряслась, как будто ее изо всех сил дергал обезумевший от страха человек. Я кинулась открывать ее: не могла поверить, что это взрывная волна. Распахнула двери — никого. Только овчарка Динка дрожит на полу. На скамьях женщины, сидя неподвижно, прижимают к себе детей.

16 ноября 1941 года

Тревога. Много осветительных ракет. Ночью вся наша территория залита светом.

21 ноября 1941 года

Вчера, возвращаясь из города, попали в две большие тревоги. Сидели в двух бомбоубежищах и стояли в двух парадных. В промежутках делали «перебежку».

Как только чуть стихнет, мы — в путь. Начинается полыхание и полеты над самой головой — мы пережидаем. Очень грозно выглядят в темноте колючие красные звезды зенитных разрывов. Их осколки опасны.

Первая тревога застала нас у здания биржи. Белесоватая лунно-снежная мгла, все призрачное, косое от снега. Ростральные колонны еле видны. Среди всего этого стон сирены. И гул бомбы где-то поблизости.

Мы спустились в подвал под биржей, под могучие старинные своды.

Под биржей с нами сидели кондукторша и вожатая. И мы радовались: значит, трамвай не уйдет без нас.

Второе убежище по Большому проспекту в большом доме было совсем иного типа. Туда в полном составе спустилась очередь за соевым молоком, стоявшая у магазина этого же дома. И должно же было так случиться, что там сошлись бывшая работница и бывший кондитер конфетной фабрики еще дореволюционного времени.

Начались воспоминания. Бывший шеф рассказал о «шоколадном евангелии», которое фабрика сделала для парижской выставки и за которое фабрикант получил 25 000 рублей премии, а рабочим уделил гроши. Но самое интересное было то, что (по словам шефа) парижская комиссия признала евангелие изготовленным на чистом сливочном масле, а оно, «между прочим, было на маргарине».

Вот уж поистине «сладкие» воспоминания. Все убежище слушало, как зачарованное, мало обращая внимания на грозные звуки извне.

По площади Льва Толстого мы уже не шли, а бежали под сплошным заградительным огнем. И вдруг возле булочной на углу, на льду тротуара — дрожащая мольба:

— Голубчики, родные, помогите!

Старуха. Упала во тьме. В небе над ней ревут самолеты, бушует огонь, а на земле — ни души, только мы. Подняли ее и устремились было дальше. А она: