Эй, Рыбка! - Илга Понорницкая

Оказывается, она верила в нас? Что мы хорошие? Мне кажется, о нас она вообще не думала. Лишь бы мы выполняли ее распоряжения. Тогда можно было не думать ни о ком из нас. Растения — вот что для нее было важнее всего. Она старалась как можно чаще проводить уроки в теплице. Или на пришкольном участке. Мы приходили сюда к ней — дети без лиц. Только с руками. Не очень-то умелыми, зато как много рук. Но даже если урок шел в классе, она приходила в синем рабочем халате. Как техничка.

— Наверное, у вас будет другой учитель биологии, — говорит Кирпич.

Я думаю, как отвязаться от него.

Семена и сейчас там, на дне резервуара. Их можно вытащить. Что им сделалось в их толстой упаковке? Ну, может быть, набухли… Значит, скорее прорастут. Если их вытащить и положить в землю…

— А… вы доведете меня до дома? — спрашиваю я.

— Конечно, — отвечает Кирпич. — С рук на руки сдам твоим маме с папой. Как Гену Минаева. Ты не волнуйся…

— Я не волнуюсь. Наоборот. Здесь близко, и я могла бы сама дойти.

— Ни в коем случае! — возражает Кирпич. — Совершенно исключено! Обещал с рук на руки — значит, так и передам.

Окна — оранжевые квадраты — согревают улицу. Глазам тепло. А утром, когда выходишь затемно, глазам всегда бывает холодно. Даже летом. Вечер — другое дело. Оранжевые вытянутые полоски под ногами. Свет отражается в траве. Растения отражают свет. Над ними, перелетая из черного в оранжевое, кружатся июньские жуки. Кажется, их правильнее называть — майские жуки. Но в мае их еще нет. Зато в июне — лови не хочу. Ирка с Бобровым, наверно, и теперь сбивают где-то поблизости июньских жуков. Напихивают их в спичечные коробки — у кого больше. Потом резко раскрываешь коробок — и жуки сразу взмывают вверх. Они похожи на первые аэропланы-этажерки…

Где-то во тьме гремит музыка.

Мы с Кирпичом огибаем угол дома и оказываемся на проспекте у входа в ночной клуб. Нас с Кирпичом слепит кирпично-сине-желтый свет. Парни и девушки большими группами стоят у входа. Редко кто окликнет кого-нибудь. Большинство тихо переговариваются или молчат, пританцовывая на месте. Напряжение в воздухе стоит густо — попробуй, протиснись в нем!

— Эй, шкаф, ты что же с малолеткою связался? — окликает Кирпича какая-то необыкновенно красивая женщина. Наверно, я никогда такой не буду. — Оставь свою соплюшку, пойдем со мной!

И тут же другой голос:

— Гришка! Ты-то здесь как?

И тут я вижу, как Кирпич, школьный учитель Григорий Деевич, теряется еще сильнее, чем тогда, перед маленькой женщиной из нашего класса Катей Павловой, вызвавшейся помочь Боброву принести портфели.

— Ма-ри-на, — выдавливает он из себя. — Что ты здесь делаешь?

— Я? Развлекаюсь, — отвечает женщина.

— Ма-ри-на… Как же ты… — он что-то силится понять.

— Что — я?! — Марина моментально взрывается.

Секунда — и она уже рыдает.

Не зря мне показалось, что запал здесь где-то рядом. И никто не знает, какое слово или движение способно его поджечь.

— Тебя мне, что ли, ждать, пока ты нянчишь своих малолеток? Какая дура пойдет за тебя, да кто на тебя серьезно посмотрит? Ведь ни рожи у тебя, ни денег, ни мозгов, чтобы поехать, заработать… Детки, цветочки… Знаешь, как тебя твои детки называют? Любимые твои малолеточки? Я сама слышала, когда ждала тебя с урока… Знаешь, ты кто для них? Кирпич! Кирпич, и все!

— Ма-ри-на, — снова говорит он ей и кладет руку ей на плечо. — При чем здесь это? Дети часто называют учителей… Так, как им вздумается… Пойдем со мной…

Марина брезгливо скидывает его руку.

— Кирпич! Кирпич!

— Марина! — когда еще он был так растерян. В отчаянии он смотрит на меня. — Вот, эта девочка… В лагере «Березка» была олимпиада… Я должен отдать с рук на руки… А после я провожу тебя… Или нет, знаешь, давай сначала заведем тебя… Да, верно, мы тебя проводим! Тебе нельзя…

— Нельзя?! — взвивается Марина. — С чего ты взял? Мне можно, можно! Уже все можно! Понимаешь, Гришка, ты, Кирпич!

— Марина… Ты это сделала? Как же ребенок?

Она отчаянно, невесело смеется:

— Ребенок? Дудки! Чтобы ребенок от тебя? Еще один Кирпич! Мне что же, халабуду строить из кирпичей?

Женщина заводит себя все сильней, как директриса на общешкольной линейке по дисциплине.

— Да на что ты его будешь содержать?! Только и знаешь возишься с малолетними олигофренками! Даже в каникулы! Подруги надо мной смеются…

Кирпич, наконец, бросает мою руку и устремляется за женщиной в гущу толпы.

— Марина, ты не можешь…

Вокруг меня — колышущаяся масса людей. Там и здесь слышатся слова, пачкающие, как говорил Кирпич, наш язык. Кто-то визжит, заглушая музыку. Кто-то колотит в двери ночного клуба. Еще не пускают. Время еще не пришло. Парни с размаха бьют об дверь каким-то ящиком. Ящик ломается у них в руках. У всех теперь по доске. Стук становится сплошным, непрерывным. Взрывается милицейская сирена…

Кирпича нигде нет. Я тихо выбираюсь из толпы. Отхожу в тень деревьев. Они укрывают меня. Здесь меньше чувствуешь опасность. Пройти еще немного — и там уже на улицах не будет ни души. Там дальше — мой дом. А если вон туда пойти — там школа. Можно сбегать по-быстрому на школьный двор. Залезть в теплицу и выловить из резервуара семена. Выложить все пакеты на газетку: вот они, тут. Кто-то из учителей придет завтра и сможет забрать их, чтобы отнести в больницу Светлане Павловне. Мол, никуда ваши семена не делись, не из-за чего вам стало помирать.

Она поймет, что не из-за чего, и выйдет из больницы. Конечно, сразу же начнется практика. И надо будет подумать, как быть со страшной клятвой. Но это потом.

Я иду дальше в темноту среди деревьев и слышу вдруг, как меня сзади окликают по имени. Кто это? Кирпич, больше некому… Я припускаю бегом…

Наше окно в теплице заколочено двумя рейками крест-накрест. Лучшего знака не придумать. Иначе мне бы пришлось еще его искать! Я кое-как отдираю рейки, оставляя занозы в пальцах. И пролезаю вовнутрь.

Резервуар доверху залит водой. Кто-то побеспокоился набрать ее впрок. Если прыгнуть — там глубоко? Покуда мне?

В углу стоят наши грабли. Я беру одни, чтобы измерить глубину. Грабли уходят в воду с черенком. Тогда я опускаю в резервуар еще одни. И они тоже тонут в каменном стакане. По ним будет удобно спуститься вниз. Я буду держаться за них, когда присяду под водой и ощупью стану выбирать из жидкой грязи семена. А потом, цепляясь за рукоятки грабель, я вылезу наружу.

Надо снять сандалии. И платье. На мне купальник. В лагере я не успела переодеться. В кабинки была очередь. Девчонки из других школ занимали сразу на всех своих. Мама скажет «Как можно было купаться в такой грязи?» Может, я смогу потом постирать его под краном? Быстрей. Здесь холодно. Стены резервуара пузырчатые, шероховатые, в зеленом склизком налете. Без грабель мне бы не выбраться обратно… Мои ноги не касаются дна. Я закрываю нос и ухожу подводу, тяну руки вниз — и мои ноги оказываются наверху. Они скользят по заросшим водорослями стенкам, упираются в крест-накрест поставленные палки грабель.

Я хочу перевернуться и высунуть голову из воды, но моя шея оказывается зажатой между двумя крест-накрест поставленными палками. Это все. Как хорошо было бы, если бы здесь был кто-нибудь еще… Откуда — кто-нибудь?

Ужас захватывает меня, вливается в нос и в рот черной жижей и цепкой хваткой впивается в мою высоко задранную ногу. Не вырвешься.

Но кто-то, как будто, расталкивает грабли, поймавшие меня за шею, — кажется мне или нет… Вот так, наверно, умирают. Кажется, как будто летишь вверх… Все…

Нет, не все. Что-то еще происходит.

Потом я понимаю, что это какой-то человек положил меня грудью к себе на колено, бьет по спине, и меня много, обильно рвет. Черным, черным…

— Надо еще, еще! — говорит человек.

Это наш Кирпич. В теплице горит яркий свет. Прямо перед глазами блестят миллионы осколков стекла. Кое-где валяется битый кирпич. Им наш Кирпич выбивал стекло. Ему бы — такому — в наше окно не влезть.

Кирпич велит мне снять купальник и завернуться в его рубашку, а сам принимается ведром вычерпывать воду из резервуара.

Не проходит и десяти минут, как все стеллажи щедро, от души, политы. Даже те, в которых ничего не растет. С них со всех бежит рекою вода.

Кирпич опускается на дно и подает мне наверх пакетик за пакетиком. Рисунок на них подпорчен. Но самим пакетикам ничего не сделалось.

— Упаковка — на грани фантастики, — говорит Кирпич. — Вот что называется, ни в огне не тонет, ни в воде не горит… Тьфу ты… Наоборот…

Он пристально смотрит на меня.

— Впрочем, насчет огня я, кажется, сболтнул лишнее…

— А рыбы — это не мы, — говорю я, теряясь под его взглядом.

— Рыбы — это не вы, — машинально повторяет Кирпич.

И вдруг спохватывается: