Иисус говорит: peace! - Алексей Олин

Я открыл глаза. Я был трезв. А вздыхали-всхлипывали за стеной Курт и Полина.

Закололо под пятым ребром слева. В темноте нашарил джинсы на полу и вытащил из кармана плейер. Включил его, вставил наушники. Поймал какую-то станцию. Кто-то посреди ночи обсуждал на радио свой первый сексуальный опыт.

Мне, как в детстве, захотелось выпить всю ртуть из градусников.

7.

Химичка поведала: если вы разбили градусник, то срочно засыпьте шарики ртути сульфидом железа. И вывела на доске формулу: FeS. Этот сульфид железа, объяснила она, вступит в реакцию со ртутью, и образуется нетоксичное соединение…

– Ага, – пробормотал хулиган по кличке Сельпо за моей спиной. – Мешками твой сульфид дома держу. Заместо сахарного песку.

И опять плюнул мне в затылок через корпус шариковой ручки жеваной бумагой…

Я учился в восьмом классе и в принципе считал химию занятным предметом. Но в ту минуту мне было насрать на нее и на Сельпо тоже. Я рвал и метал. Меня только что, на перемене, круто прокинули. И это перед самым Новым годом…

Дело было в том, что я не просто учился, а учился на одни пятерки. Вдогонку писал стихи (не представляющие художественной ценности), играл в школьном театре (Комарика, Волка и Незнайку) и занимал призовые места на районных олимпиадах. Короче, был ботаником, интеллектуальной мощью. И в тот год все шло по накатанной. И Пушкину исполнялось двести лет. И в любой школе, какую ни возьми, проходили, конечно, пушкинские чтения. Моя учительница литературы, Галина Ивановна, которая обожала меня за то, что я в отличие от одноклассников уже таки осилил в первый раз “Мастера и Маргариту” (нагло пропуская библейские сцены, но ей об этом знать не надо было), предложила в чтениях поучаствовать. Я для имиджа согласился: повторил “Зимний вечер” и явился в актовый зал. Без пафоса в одежде: джинсы и свитер с глухим воротом.

В зал согнали кучу народа. Все старшие классы с родителями, друзьями и знакомыми. Сдув непокорную челку со лба, продекламировал “Зимний вечер”. Мне вежливо похлопали, а Галина Ивановна, приложив руку к своей непомерной груди, прослезилась и сказала, что получила громадное эстетическое удовольствие. Я вежливо подавил зевок.

А ровно через полчаса, вжавшись в кресло, я чуял, каким жалким было мое выступление по сравнению с выступлением ученицы десятого класса Селиной Насти. Да она всех чтецов морально задавила! Устроила, блин, целое представление. Опустили занавес, погасили свет. А когда занавес подняли, Настя в платье а-ля девятнадцатый век уже сидела за столиком, на котором стояли горящая свеча и чернильница. И даже гусиное перо стояло. Хорошо поставленным голосом она начала “Письмо Татьяны”. Народ замер. К середине письма Настя разошлась, обратила горящий взор в зал… Народ ахнул. В конце письма задула свечу. Зал взорвался аплодисментами. Триумф был полный. Селина – звезда!

А потом объявили результаты и кто идет на областной конкурс. Оказалось, что я иду. И Настя. Я, если честно, удивился. Настя же восприняла это как должное и, вся красивая, на парфюме, подошла ко мне, чтобы официально поздравить и быть поздравленной.

Я был горд знакомством с красоткой старшеклассницей. Настя после того вечера свободно здоровалась со мной, ботаником, в коридорах и столовой, шутила, звала гулять.

Парни из класса завидовали. Голова от успеха шла кругом.

В области провалились. Победил недомерок, который весьма эмоционально выдал стихотворение про бесов. Меня с Настей неудача еще больше сблизила – она поцеловала меня в щеку. Окончательно потерялась голова от детской страсти.

Но колесо фортуны и не думало тормозить.

Мои заслуги перед Отечеством признали наверху, и Галина Ивановна, официально, перед всем классом, поздравила с путевкой на Кремлевскую елку. Езжай, сказала она, наш золотой мальчик, на костюмированный бал! Кроме шуток, так и сказала.

Я решил стать кроликом Роджером и заказал предкам зачетную морковку.

Мечтал, как Настя кинется столичному денди на шею.

– Железо в двухвалентном состоянии крайне неустойчиво, – гнула свою линию химичка. – Оно стремится перейти в трехвалентное…

За неделю до Кремлевской елки, на перемене до этой чертовой химии, меня вызвал лично директор. Точнее, директорша. Долго юлила, но в итоге призналась, что ни на какую елку я не поеду, ибо мал и неопытен. Херак: и с седьмого неба в пропасть, на камни.

– А кто поедет? – спросил дрогнувшим голосом.

– Ну-у-у, – замялась директорша.

– Кто-то ведь должен поехать? Разве нет?

– Должен. Да. Ты уж не расстраивайся.

– И кто?

– Селина. Настя.

Кобздец, подумал я. Клюйте, орлы, мою печень. Печать лох на челе.

– Неустойчивое у нее железо, – ворчал Сельпо. – Гиря, которой бухой в соплю батя вчера махал, была устойчивее и зеркала, и шкафа.

– Сельпо, – тихо позвал я.

– Хули те приспичило, зубрила?

– Научи меня плохому…

В постновогодней четверти я обзавелся первой тройкой. Учебу пустил по бороде и увлекся барабанами. А Настя, благополучно скатавшись в Москву намою елку, скоро перебралась в другой город. Ближе к северу. До той поры я ее общества старательно избегал. Помню, как мечтал обмотать ее серпантином, облить бензином и поднести бенгальский огонь. И как это радостно вспыхнет…

Пока помню: Сельпо после девятого класса поступит на механика, поедет в деревне пьяный кататься на тракторе и утонет в озере.

В следующие три года я только и занимался тем, что пил плохой алкоголь, слушал хорошую музыку и осваивал стандартную рижскую установку. Ребята, с которыми я стал общаться, говорили, что в медалях и званиях смысла мало, а точнее, его там вообще нет! Я им поверил. Был слишком молод, чтобы уточнить: в чем все-таки смысл есть? Кое-как окончив школу под разочарованные вздохи учителей, никуда не подал документы. Родители было рискнули возмутиться, военкомат – предъявить обязанность, но у меня очень кстати обострились проблемы с легкими, и все они обломались.

В то лето меня отправили лечиться, как сказано в классике, на воды. Три недели в маленьком курортном городке. Ингаляции, прогулки по питьевой галерее, валяние в целебной грязи, ловля ионов у фонтана. К концу второго недели уже подыхал от скуки – романтические ожидания не оправдались. В галерее и у фонтана, словно бы сговорившись, торчали одни старые пердуны и пердуньи. Я с опозданием, но замыслил побег.

А теперь угадайте, кого я встретил у своего корпуса назавтра!

Правильно. Спустя три с лишним года, за которые Настя Селина успела из очаровательной школьницы превратиться в зрелую умопомрачительной красоты женщину. От нее за версту пахло сексом. Нюх на такие вещи в восемнадцать лет я имел отменный.

– Ой, привет! – завизжала она с той неподдельной радостью, какую умеют изобразить зрелые женщины. – Тысячу лет тебя не видела! Думала, подохну от скуки, а здесь ты! Безумно рада тебя видеть! Безумно! Рассказывай! Где ты, что ты…

Не дав опомниться, она обняла меня, прижала к своей упругой груди, расцеловала в обе щеки. Меня, такого несуразного и бестолкового. Внешне Настя больной не выглядела. Яркий топик, джинсовая мини-юбка – как положено.

Стоящие у входа в корпус двое мужиков в одинаковых полосатых пижамах и шлепанцах синхронно подмигнули мне и оттопырили большие пальцы.

Думаю, не только пальцы у них тогда оттопырились.

– Привет, – ответил я с выверенной (как мне казалось) ноткой безразличия.

– Слушай? Ты чего? Неужели ты до сих пор обижаешься? Из-за той елки?!

– Да при чем здесь… – начал и понял, что идиот я вообще и придурок.

– Извини! Но столько времени прошло. Я тоже знаешь как переживала! Это заговор какой-то был. Я и отказывалась, и чего только не делала. Ведь если по-честному: ты должен был поехать! Ты и снова ты!…

Короче, сдался я. Поверил. И любой бы несуразный юноша на моем месте поверил, если бы его прижала к своей упругой груди такая женщина, как Настя Селина. Поверил, затоптал бенгальский огонь, размотал серпантин и собственноручно отмыл от бензина.

И было лето, и были пять дней разговоров. Настя рассказывала про студенческую жизнь в востоковедческом институте, про тупых скотов-мужиков, которые ценят сиськи, а не личность, про свободу самовыражения и зависимость общества от предрассудков…

Я кивал и вставлял остроумные замечания (как мне казалось).

На шестой, предпоследний мой день Настя застала меня с палочками в руках.

– Ты играешь на барабанах?

– Немного.

– Офигеть! Супер! Я тащусь на барабанщиков…

В ее поведение не въезжал совершенно, но когда она пригласила к себе в комнату, откуда смылась чопорная необщительная соседка, я согласился прийти. Из всей этой комнаты помню широкую кровать и розовые трусики на углу двери шкафа, проворно сдернутые Настей с криком “ой!” и спрятанные.

Ее стеснительность покорила меня, и пути назад не было.