У нас будет ребёнок! (сборник) - Улья Нова

Слово ему она произнесла очень важно и веско, точно все в мире должны были обязательно звонить Аркадию Моисеевичу и давать ему полный отчет.

Тетка с тещей уехали, а Погодин, чтобы не идти далеко к воротам, перемахнул через забор, к которому кто-то, мысливший, очевидно, так же, как и он, прислонил две толстые доски.

На автобусной остановке он положил свитер и кроссовки жены на скамейку и заглянул в желтый пакет, размышляя, нельзя ли втолкнуть в него еще что-нибудь, но пакет и без того был полон. Кроме гигиенических принадлежностей и всяких женских мелочей, на дне лежала захваченная как талисман маленькая погремушка. Он вспомнил, как жена собирала эти вещи по переводной западной книге и как она хохотала, когда в списке встретились: «купальная шапочка и шлепанцы для мужа, если вы вместе решите принять душ». Разумеется, на совместный душ они и не рассчитывали, но то, что Даша не смогла взять с собой зубной пасты, казалось диким.

К пряжке часов были пристегнуты две маленькие золотые сережки, которые прежде Погодин не видел, чтобы Даша когда-нибудь снимала. Именно эти сережки показались ему самыми жалкими, и он ощутил острое сострадание к жене, оставленной в роддоме без всего своего – лишь в застиранной, много раз разными женщинами надеваемой рубашке и тапочках. Было в этом что-то больнично-тюремное и уравнивающее.

Рядом притормозил желтый автобус и, приоткрыв дверь, продолжил медленно катиться. Погодин вначале удивился этому, но вдруг понял, что на остановке он один и этим движением машины водитель как бы спрашивает, будет ли он садиться или можно уезжать.

Кандидат подхватил в охапку женины вещи и заскочил в автобус…

Квартира, в которую он вернулся, казалась щемяще пустой. Пустота нахлынула, навалилась со всех сторон, точно прежде, затаившись, поджидала именно этого часа. Пустыми были и коридор, и комнаты, и незаправленная кровать, на которой валялась ночная рубашка жены, и кухня с грязными тарелками, и ванная с капавшей из крана водой. Погодин поймал себя на том, что еще немного, и он вновь будет метаться. Он посмотрел на часы и недоверчиво поднес их к уху, проверяя, идут ли они. Хотя сегодняшний день казался ему бесконечным, было всего только половина одиннадцатого.

Решив, что будет готовиться к завтрашней лекции, кандидат пошел в кабинет и, сев за стол, подвинул к себе стопку книг с заложенными ранее фрагментами текстов. Курс древнерусской литературы читался его бывшим научным руководителем профессором Ксешинским, однако сейчас Ксешинский был болен и просил Погодина заменить его. Прежде Погодину, всего год назад закончившему аспирантуру, редко приходилось выступать перед большой аудиторией – обычно ему поручались лишь семинары и спецкурсы, и эта лекция была хорошей возможностью испытать свои силы. Втайне он надеялся бросить вызов профессору Ксешинскому и прочитать лекцию сильнее, чтобы студенты, сравнивая их, говорили между собой, что этот, молодой, лучше.

Однако, готовясь к лекции, Погодин протянул время, и теперь лекция была на носу, а он еще даже не начал обобщать собранный материал. В качестве последнего средства оставалось подать тему, используя как план уже изложенное в учебнике и лишь несколько дополнить это новой информацией. Такой подход заведомо лишал лекцию изюминки и делал ее заурядной, но вполне проходной. Этим грешили многие преподаватели, и он, Погодин, втайне осуждавший их за это, теперь начинал понимать, что заставляло его коллег так поступать.

Кандидат включил компьютер и, просматривая источники, стал быстро набирать текст лекции, но вскоре почувствовал, что ему не работается. Мысли путались и возвращались к одному и тому же. Не в силах сосредоточиться, он встал и вышел на застекленный балкон.

Из окна совсем близко виден был корявый, черный и влажный ствол дуба, часть листьев которого оставалась зеленой, другая же побурела, намокла и безрадостно свешивалась с ветвей.

«Как странно, почему одни зеленые, а другие уже засохли? – рассеянно подумал Погодин. – Нет, так невозможно, я даже не знаю, что с ней сейчас происходит… Может, поехать и стоять там под окном?.. Хотя что я там увижу? Нет, лучше позвонить!»

Торопливо порывшись в карманах брошенных на стул брюк, кандидат достал теткину бумажку и набрал номер роддома.

– Регистратура, – после второго гудка ответил ему женский голос.

– Скажите, Погодина Дарья… что с ней? В каком она состоянии? – он запутался, не зная, как сформулировать вопрос.

– В предродовой… – после трехсекундной паузы ответили ему, и Погодин понял, что регистраторша молчала, потому что искала пальцем строчку в разлинованной книге. Он даже представил себе ее палец – сухой и немного кривой, с крепким и твердым ногтем.

– Где-где? Простите, я не расслышал… – спросил Погодин, жадно надеявшийся услышать какие-то понятные и успокоительные слова.

– Еще не родила. В предродовой… – терпеливо повторил голос, и в трубке запищало.

Понимая, что медсестра не могла сообщить ему ничего, кроме того, о чем имелась запись в книге, и успокаивая себя этим, Погодин сел за компьютер. Он собирался вновь готовиться к лекции, но вместо этого зачем-то стал набирать на экране вопросительные знаки. Вначале он набирал их тесно, сплошным рядом, а затем стал после каждого вопросительного знака делать интервал. Лишь когда знаки стали перескакивать на вторую строчку, он остановился, опомнившись, и вытер их.

Едва ему удалось немного отвлечься и вработаться, как позвонила тетка жены. Звонила она, очевидно, с работы: в трубке на втором плане различались еще чьи-то голоса.

– Слушай, что я узнала. Аркадий Моисеевич связался с акушеркой. Не волнуйся, состояние Даши нормальное. Целый день она спала, схватки пока не учащались. Я беспокоилась, что будут какие-то патологии, но акушерка сказала, что все в порядке. Аркадий Моисеевич поддерживает ее ауру и перекачивает ей часть своей энергии.

В голосе тетки вновь появились восторженные пришепетывания, постанывания, и прямо посреди коридора из воздуха стал воздвигаться нерукотворный памятник врачу-герою. Памятник этот все увеличивался, разрастался, подпирал головой потолок, и ему тесно уже становилось в коридоре, как вдруг он разом обрушился. Голос тетки, утерявший всю свою сладость, сказал сухо: «Не клади, пожалуйста, ничего на мой стол! Вон туда, в ту стопку!»

Погодин вначале удивился, не понимая, о чем это она и какой именно стол считает своим, но догадался, что слова эти были обращены к кому-то другому, вторгшемуся без предупреждения в ее повествование. Впрочем, уже через секунду тетка спохватилась и добавила в голос немного теплоты:

– Вот я раззява, заговорилась и совсем забыла, что вообще-то работаю… Как только что-то прояснится, я позвоню! Договорились?

– Вечером я буду в университете.

– Я помню. И давай, выше нос: скоро станешь папашей!

Тетка попрощалась и замолкла, выжидая гудков, чтобы отключиться самой. Погодин давно обнаружил, что в конце телефонных разговоров с ней всегда возникает состязание в вежливости, заключающееся в том, кто повесит трубку последним. И тетка, как опытный министерский работник, чаще всего побеждала.

Вот и сейчас, ощутив с противоположной стороны провода каменное министерское терпение, ограниченное лишь окончанием рабочего дня, Погодин сдался и повесил трубку первым.

До пяти вечера, когда ему надо было ехать в университет, он звонил в регистратуру еще трижды, и всякий раз ему отвечали, что Даша еще в предродовой.

«Как же долго… Это даже хорошо, что мне нужно теперь уходить. В дороге я буду меньше волноваться, на семинарах еще меньше, а когда вернусь из университета, уже что-то будет известно», – говорил себе Погодин.

Он вспомнил и позавидовал, что у одного его бывшего однокурсника дочь родилась, когда однокурсник был за границей. Молодой отец узнал об этом только через два дня и от умиления всплакнул в трубку, а когда через три месяца вернулся, то безо всяких волнений получил дочь уже вполне готовую, хорошенькую и пухлую, в байковом одеяльце и даже чуть ли не с розовым бантиком. Этот розовый бантик на одеяле был совершенным плодом погодинской фантазии, и хотя он догадывался, что на деле все иначе, пока не собирался разрушать иллюзию, а всячески поддерживал ее.

Ощущая от простуды небольшую слабость, он не пошел от дома к метро пешком, а стал дожидаться автобуса. На остановке с ним рядом стояла молодая женщина с коляской, в которой полусидел-полулежал маленький ребенок какого-то, с точки зрения Погодина, очень небольшого возраста. На лице у чуда природы расцветал красными розами диатез, кое-где, точно молодыми листьями, подчеркнутый пятнами зеленки. Ребенок нимало не смущался своим нелепым видом, как не смущался бы вообще ничему происходящему с ним. Погодин подумал, что если бы мимо вдруг пролетел на розовых крыльях автобус или начался бы конец света, ребенок точно так же спокойно, без малейшего удивления, наблюдал бы все это, как таращился теперь на него. Погодин стал смотреть на малыша и, тренируясь, представлять, что это его сын, но его матери это не понравилось и она закрыла ребенка спиной.