Женщина, вечная девочка… (сборник) - Римма Казакова

Но на повадку на шакалью я,

от возмущенья хорошея,

свое роскошное, шикарное

достоинство пошлю в сраженье.

Качается бесстрастный маятник.

Еще не пробил звездный час мой.

Не вы – не для меня, мой маленький,

ко мне по случаю причастный.

Не вы – не для меня, мой меленький,

я – не для вас. Все это в прошлом.

А то, что сдуру вам отмерила, —

непозволительная роскошь!

«Перестрадаешь – поймешь…»

Перестрадаешь – поймешь,

станешь добрей и сильнее.

Силу на горе помножь —

и не расстанешься с нею.

Перестрадаешь – поймешь:

ты еще духом воспрянешь.

Встанешь, вспорхнешь, запоешь,

тем, кем задумано, станешь.

Перестрадаешь – поймешь:

хоть велика будет плата,

что неприемлема ложь,

как бы ни ранила правда.

Перестрадаешь – поймешь:

душу не перелицуешь!

Легкой походкой пойдешь,

мимо беды протанцуешь.

…Перестрадаю, пойму.

Все, что сжигало, сжигаю!

Но никому, никому

этого не пожелаю.

«В какой-то миг неуловимый…»

В какой-то миг неуловимый,

неумолимый, как года,

я поняла, что нелюбимой

уже не буду никогда.

Что были плети, были сети

не лучших дат календаря,

но доброта не зря на свете

и сострадание не зря.

И жизнь – не выставка, не сцена,

не бесполезность щедрых трат,

и если что и впрямь бесценно, —

сердца, которые болят.

«Как просто быть счастливой в этом мире!…»

Как просто быть счастливой в этом мире!

Весенняя земля – в апрельском мыле.

И надо жить, последний снег любя,

любя траву – иль, восхитясь поправкой,

намек на то, что скоро станет травкой,

в ней увидав намек и на себя.

Как просто быть счастливой в этом мире,

когда всю слякоть ливни с улиц смыли!

И душу поскорее ты омой

свободным смехом, светлыми слезами,

и мир впервые жадными глазами

открой кому-то и себе самой.

Как просто быть счастливой, и не надо

печалиться земным подобьям ада:

измене друга, гибели любви…

Опять учись терять, искать, сражаться

и в зеркале надежды отражаться

отвагою каракулей: «Живи!»

Вести себя, как твеновский мальчишка,

и замечать восторженно почти что,

как бабушки качают головой,

с беспечным бескорыстием трудиться

и обществом ребенка насладиться,

пока он мал, пока еще он твой.

«Пока ребенку нужен твой совет…»

Пока ребенку нужен твой совет,

все – в этом, что у жизни ты просила.

Быть матерью – завидней доли нет.

Быть матерью – счастливейшая сила.

Пока тебе дает советы мать, —

пусть их и перерос, вкушай их сладость,

Ребенком быть – такая благодать!

Ребенком быть – счастливейшая слабость.

«Были слова, но потом, а сначала…»

Были слова, но потом, а сначала

новорожденное счастье лучилось.

Смысла от вымысла не отличала,

не замечала: не получилось!

Верилось сложно, тревожно, несмело.

Нежно надежда надеждой лечилась.

Ты не сумел? Или я не сумела?

Больше не важно: не получилось.

Нынче тебя я прощаю, отступник,

завтра окажешь и мне эту милость.

Завтра, быть может, опомнится, стукнет

в сердце… Да поздно. Не получилось.

Стало единственное единичным.

Неомрачаемое омрачилось.

Дышит душа безнадежным, больничным.

Что приключилось? Не получилось.

Я за бронею, и ты уже в латах.

Церковь восторга от нас отлучилась.

Милый, не надо. Нет виноватых.

Это бывает. Не получилось.

Это бывает. Это бывает.

Как я убийственно обучилась,

что и любовь, и любовь убивает!

Милый, воскресни! Не получилось.

«Прости, что непростительно…»

Прости, что непростительно

груба, упряма, зла,

но соль была просыпана,

просыпана была.

Старинная примета,

наивная уже:

ты – как щепотка света

ослепнувшей душе.

Я знала, не проспит она

все, что прозреть могла…

Но соль была просыпана,

просыпана была.

Наветами опутанный,

сидел ты за столом —

опутанный, окутанный

чужим далеким злом.

Чему ты верил, глупенький,

поспешный суд верша?

Душа моя обуглена,

ободрана душа.

Ободрана, оболгана, —

сверчок едва живой! —

Оболгана, обогнана

лживою молвой.

Еще смотрю просительно,

еще не все – дотла,

но соль была просыпана,

просыпана была!

Осталась снежной горкою.

Навеки? До весны?

Слезы мои горькие,

мои пустые сны!

Золою боль присыпана.

Зола, как соль, бела…

Но – соль была просыпана,

просыпана была.

«Лето благостной боли…»

Лето благостной боли,

постиженья печального света…

Никогда уже больше

не будет такого же лета.

Лето, где безрассудно

и построили, и поломали.

Лето с тягостной суммой

поумнения и пониманья.

Для чего отогрело

все, что с летним листом отгорело?

Но душа помудрела,

и она, помудревши, узрела

кратковременность лета,

краткость жизни,

мгновенность искусства

и ничтожность предмета,

что вызвал высокие чувства.

«Я – охотница, птицу подбившая…»

Я – охотница, птицу подбившая.

Я сама – эта птица поникшая.

Для тебя настоящее – бывшее,

для меня настоящее – нынешнее…

Груб и холоден —

знай шесток свой! —

голос ночи, день обманувшей.

Что мне – в детской твоей, жестокой,

в твоей памяти, мой минувший?

Не заглядывай в эту бездну,

не откликнусь крылом тебе, чуть чего, —

твой былой сизарь поднебесный,

твоей птицы подбитой чучело.

Не поводит оком, не говорит,

не царит над твоим плечом…

А сегодняшняя —

жива и парит!

Только ты уже тут ни при чем.

«Говорю не с горечью, не с болью…»

Говорю не с горечью, не с болью,

но, презрев наивное вранье:

самой безответною любовью

любим мы отечество свое.

То ли у него нас слишком много…

И не стоит спрашивать так строго,

требовать,

грубить

и теребить.

Разве брошен, позабыт, несчастен

каждый, кто к отечеству причастен

долгом и достоинством —

любить?

И пускай оно не отвечает,

нас не замечает,

не венчает…

Ну а мы в просторах долгих лет

понимаем и с плеча не рубим.

Просто любим.

Безответно любим.

Но сама любовь —

и есть ответ.

«Потрепанный, черта страшнее…»

Потрепанный, черта страшнее,

мужчина, – мой идол, вернее, —

женился на юной красотке.

Неплохо он смотрится с нею

в богемной бывалой тусовке.

Он очень мне нравился в прошлом,

которого нет и в помине.

И было б смешным или пошлым

на что-то надеяться ныне.

Но все-таки не с сожаленьем,

не как на обтерханный символ,

смотрю на него с вожделеньем

и вижу влекуще красивым.

Вздыхаю покорно и кротко:

увы! – я ему не Жар-Птица,

а то ли замшелая тетка,

то ль бабка, что все молодится.

О, грустная женская доля!

за что – эта подлая плата:

души не остывшей неволя,

жестокая, скучная правда?

…А юная дева не тужит:

ей хрен этот тоже по нраву.

И гладит по лысине мужа —

по брачно-семейному праву.

Подруга

Подруга, мы с тобой друзьями были,

но скрылись эти славные деньки.

Подруга, наши взгляды стали злыми

и острыми, как бритва, языки.

Повздорили. Взбесились, что ли, или

свихнулись неизвестно отчего?

Когда б мы мужика не поделили!

А то ведь поделили мы его.

«Я похожа на землю…»

Я похожа на землю,

что была в запустенье веками.

Небеса очень туго,

очень трудно ко мне привыкали.

Меня ливнями било,

меня солнцем насквозь прожигало.

Время тяжестью всей,

словно войско, по мне прошагало.

Но за то, что я в небо

тянулась упрямо и верно,

полюбили меня

и дожди, и бродячие ветры.

Полюбили меня

так, что бедное стало богатым,

и пустили меня

по равнинам своим не покатым.

Я иду и не гнусь –

надо мной мое прежнее небо!

Я пою и смеюсь,

где другие беспомощно немы.

Я иду и не гнусь –

подо мной мои прежние травы.

Ничего не боюсь.

Мне на это подарено право.

Я своя у березок,

у стогов и насмешливых речек.

Все обиды мои

подорожники пыльные лечат.

Мне не надо просить

ни ночлега, ни хлеба, ни света:

я своя у своих

перелесков, затонов и веток.

А случится беда –

я шагну, назову свое имя…

Я своя у своих.

Меня каждое дерево примет.

«Любила, следила, скорбя…»

Любила, следила, скорбя:

все что-то во мне горько мечется.

Писала, спасала себя,

а думала, что человечество.

«То ли где-то…»

То ли где-то,

то ли около,

осеняя духом плоть,

с чьих высот, с какого облака

ты диктуешь мне, Господь?

Всё отчетливее драма дней

на пространстве бытия.

Всё уверенней и грамотней

жизнь записываю я.

Обитаю в мудрой сказочке,

слушаю бессмертный гимн