Жизнь? Нормальная - Ростислав Соломко

И ещё одно обстоятельство ставило его в зависимое положение: у старика Рушницкого практически только со мной был «пропуск на двоих» в молодое женское общество.

Таким образом, лидером де-факто был я. Кажется, это понимал и лидер де-юре, Рушницкий.

… Меня ослепил ползущий свет прожектора на рельсах. Поезд подплывал к платформе. В дверях вагонов — парад проводниц. За ними — ищущие глаза пассажиров.

Может быть, среди них и Вера?

Застучали откидные ступеньки, коснулись асфальта первые чемоданы.

Веры пока нет.

— Вера, ты смотри — здесь Григорий! — услышал я сзади себя недоуменный голос Семёна Васильевича. — Гриша, ну молодец, что встретил. Носильщиков нет? Нормально. Вот наши чемоданы. Ну, дружище, как же тебе доверять оба — бляхи-то у тебя нет! А моя старуха разболелась. Есть там, на этой турбазе, что-нибудь вроде медика? Возьми вот тот, потяжелее. А я — этот и Веру Андреевну…

«Дождём беременные тучи, с громами, молнией! Со всей земли сгонитесь! Низвергнитесь на головы сидящих у сейфов за столом, путёвки нам бесстрастно выдающих по три и более в одно учрежденье, на срок один, в одно и то же место!!.» (Король Лир о профсоюзах.)

10

Семён стучался ко мне утром, и, посмотрев на моё лицо, понятливый Рушницкий очень естественно соврал: «Григория Александровича нет дома».

Заглотав за завтраком хек и макароны, я удачно выскочил из столовой, избежав встречи с супругами.

Я нашёл их в парке и наблюдал за ними с соседней аллеи.

Семён Васильевич старается выглядеть крупным руководителем на отдыхе. Но возраст его сиреневого костюма, линяло-розовой сорочки, сбитых дешёвых сандалет и того, как он тщательно смахивает пыль со скамейки для себя и для Веры, говорили об их добровольно-принудительном скопидомстве.

… С хроническим гастритом от консервов советские частные собственники садятся, наконец, за руль малолитражки. Худосочные и счастливые, гладят потной рукой холодный глянец рояля. Как латы, носят новый костюм…

Однако Вера — точно на похоронах.

Я вышел в парк только вечером.

— Что с вами, маэстро? — как можно более небрежно окликнул меня Рушницкий.

(Стоп! Не они ли вышли из правой аллеи?! Подсунуть им Рушницкого? Но того на мякине не проведёшь. Уф-ф… Не они.)

Я быстро пошёл в сторону домиков турбазы.

Рушницкий молча следовал рядом.

Я заглянул в единственное освещённое окно. Семён, в пижаме, читал «Огонёк». Вера лежала в кровати с закрытыми глазами, одеяло до подбородка…

«Сослуживцы…» — объяснил я Рушницкому тихо.

«Это ужасно», — сочувственно ответил он глазами.

На курортах древнего Урарту, на Руси при Калите, Грозном и других Иванах, в Баден-Бадене отдыхающие, известное дело, вечерами сидели на лавочках, позволяя гуляющим разглядывать себя, и наоборот. Мы с Рушницким поддерживали эту традицию сегодня на «пятачковой» аллее парка.

— Чистая девятка, — сказал Рушницкий, прикуривая из пригоршни-фонарика.

— Восемь, — ответил я ему, зевая.

— Пять.

— Согласен.

— Семь… э-э… с половиной.

— Николай Иванович. Без дробей.

— Чёрт с вами. Пусть будет семёрка.

Рушницкому нравилась игра. Судьи и знатоки, мы оценивали проходящих женщин по десятибалльной системе.

Мы имели время для обоснованных суждений. Местечко, где расположилась наша турбаза, было не слишком оживлённым.

— Она! — вдруг шёпотом воскликнул Рушницкий.

В чёрной перспективе аллеи обозначилось нечто розовое. И за ним голубое. Рушницкий стал поспешно «укреплять внутренний заём», то есть начёсывать остатки сивоватых волос с периферии к центру лысого темени.

Очень скоро розовое видение обрело облик Маши, а голубое — её неизвестной спутницы.

Их окликал спешащий за ними весёлый Кулич, взявший сейчас же дам под руки. Он был туристом из нашей группы, и больше о нём я ничего не знал.

— Мужики, за мной! — увидел нас Кулич.

— Пойдёмте, — просительно шепнул мне Рушницкий.

Мы чуть поклонились дамам.

Мне показалось, что в полутьме Маша меня не узнала.

Следуя за стремительным Куличем, мы оставили парк и вошли в настоящую ночь. Комья земли вывёртывали нам ноги. Где-то впереди клокотала речка.

Через кирпичи, балки, мешки с цементом, спотыкаясь в темноте кромешной, мы двигались к ярким щелям дощатой двери.

Кулич первым распахнул её и крикнул в ослепительный свет:

— Иван?

— Иван, — послушно и хрипло ответил кто-то.

— Наливай, Иван!

Мы просочились в странную комнату.

Вся её меблировка состояла из совершенно голой железной койки и ящика. В одной кепке на кровати сидел тучноватый гражданин, по-видимому Иван, со стаканом в руке. Застигнутый в обстановке глубокого интима, он был смущён и, как человек воспитанный, стал немедленно натягивать сапоги, забыв, однако, про всё остальное.

У ящика, в запущенной полуседой небритости, стоял босой хозяин. Одет он был в стиле «дикого Запада»: клетчатая ковбойка, потёртые джинсы. Как видно, на добровольных началах и по частной предпринимательности он выполнял в сторожке обязанности бармена.

Не теряя времени, «Иван» разлил мутную жидкость по серым стаканам. Оглядев собравшихся, первый стакан он протянул самому старшему из нас, Рушницкому, но неловко принятый липкий сосуд сейчас же выскользнул из рук Николая Ивановича. Все сделали движение в попытке поднять стакан, но Рушницкий остановил нас властным жестом руки. Как бы примериваясь, он начал судорожными рывками сгибаться в пояснице. Достигнув корпусом какого-то наперёд ему известного угла, Рушницкий сосредоточенно продолжал конвульсивный наклон, теперь уже одновременно поднимая кверху вытянутую ногу.

Маша не выдержала, подскочила и подняла стакан. Рушницкий натужно совершил свой обратный, галантный цикл и сконфуженно принял стакан с подобием улыбки на искажённом болью лице.

Отдав дань Бахусу (скорее, впрочем, «Ивану»), мы снова окунулись в мрак кавказской ночи.

Мы двинулись к дороге.

В нашем отступлении Маша опережала всех, ловко выбираясь в темноте из препятствий.

Я воровато шёл за ней следом.

— Да поддержите же меня, — подала она руку, балансируя на балке.

— Спасибо, — освободилась она, когда мы вышли на дорогу.

— Маша… Вы меня не узнали?

— Я узнала вас сразу.

— Григорий Александрович! Григорий Алекса-андро-вич!! — взывал из мрака и завалов Рушницкий.

— Маша. Можно мне… не отвечать?…

— Не отвечайте…

11

О, Тбилиси!

Я был в нём счастлив.

Парикмахеру всё равно, с бородавкой у меня нос или без.

Нос должен быть удобным.

Моим носом, как рукояткой коробки передач, управляют волосатые пальцы грузина парикмахера. Иногда мастер меняет рычаги и, заключив мою челюсть в волевую пригоршню, устанавливает мою голову в нужное ему положение.

Как из самосвала, мастер высыпает щебень слов на своего компаньона, работающего с другой головой. Я понимаю лишь отдельные грузинские слова: месхи, метревели, хурцилава, нодия, кипиани. Временами интеллигентный парикмахер изъясняется по-английски: офсайд, пенальти, инсайд, корнер.

— Два шестьдесят, — он мне говорит по-русски. Многовато, но я не сержусь, я выхожу и направляюсь к азиатским серным баням.

— Как Пушкина, — говорю я банщику.

Краток он, впитавший мудрость Востока:

— Червонец.

Банщик экзотически тощ и воскрешает наивные представления о голодающем индусе колониальных времён.

Шершавые ступни топчут мою спину.

Мои рёбра уже на пределе прочности.

Меня шпарят кипятком, леденят горной водой. Палач-банщик сдирает кожу скребницей, отбивает позвоночник костяшками пальцев.

А я, как полинезийский юноша, проходящий инициацию, не издаю при этом ни единого стона.

У банщика лицо репинского Грозного. Только губы его прильнули не к хладеющему лбу царевича, а к пузырю мыльной наволочки. Шаровидно раздувается пузырь, наливаются кровью глаза банщика — «садиста». Как заклятого врага он избивает меня воздушной подушкой.

А вот я уже Саваофом сижу в облаке белой пены.

Теперь банщик ласково гладит моё тело рукой в тряпичной варежке.

— Сказал — чистый. Ходи серный ванна.

Я иду в смрад, туда, где всего острее запах серы. В дымящейся каменной чаше варятся довольные грузины. Бассейнчик перенаселён; мы касаемся друг друга влажными, потными телами.

Серные бани — удовольствие для мужчин.

Ой ли?

При выходе я сталкиваюсь с нашими туристками.

Среди них распаренная Маша.

— Ой! — восклицает Маша; в её расчёты не входила встреча со мной в таком распаренном виде.

Я с удовольствием смотрю на неё.

Мы немного отстаём.

— У меня билеты в оперу.