Истории нашего двора - Клара Калашникова

Промаявшись воспоминаниями на старенькой ребристой тахте ночь, Нина зашаркала на кухню, варить куриный бульон, – вернейшее средство от всяких недугов.

Утром в пропахшей унынием больнице усталый доктор без лишних слов утешения повел Нину в Холодильник, где из-под куцей простыни торчали голые сестрины ноги. Ничем не выдав волнения перед уже покойной Зосей, Нина деловито принялась за ритуальные хлопоты.

На похоронах Нина стояла как оглушённая и не могла выжать из себя ни слезинки. А когда Зосю закопали в сухую кладбищенскую землю и приехали помянуть да погреться за тем самым круглым семейным столом, Нина вдруг вышла к гостям в подозрительно знакомом гороховом платье, которое жало в плечах и неприглядно открывало опухшие от артроза колени. Нервно теребя на шее словно душившие её жемчуга, она резким голосом крикнула: «Я теперь Зося!» – и победно показала всем язык.

Василь

Он открыл глаза. Боли не было, только голова кружилась как с похмелья, в горле пересохло. Василь захотел сесть, и тут только вспомнил… Напряг шею, поднял голову и взглянул туда, вниз – их не было.

– Сколько? – мелькнуло в голове. – Сколько отрезало? Колючее шерстяное одеяло сбилось, вздулось складками, но было ясно: их там нет. Подтягиваясь на руках, он постарался сесть. Выругался и тут же рухнул на спину. Лицо сильно сморщилось, зубы заскрипели, он весь напрягся, как натянутый канат, – только бы не… Не… С уголка века быстро скользнула, словно царапнула, горячая капля. И всё, как будто даже сразу отпустило. Он открыл глаза и не заметил, как глухо произнёс: «Значит… буду жить…»

– Будешь, конечно, куда денешься? – хрипловатый голос раздался сбоку. На соседней койке наблюдал за ним некто, замотанный бинтами с головы по плечи.

– Тоже ранение?

– Нет. Кожу живьём сдирали. Начали со скальпа, но наши вовремя подошли, отбили.

– Извини, брат…

– Тебя – не за что. А «духам» я ещё припомню. За одного битого двух небитых дают, так ведь? Василь неуверенно кивнул – за него такого не дали бы и одного. В палате стало внезапно тихо, лишь в рассохшейся щели деревянной оконной рамы посвистывал ветер. Он прислушался, но это был просто ветер, только ветер, как на гражданке, даже дальнего боя не слышно. В палату вошёл доктор, Василь не помнил лица, но узнал голос.

– Как дела, солдат?

– Странно, я ничего не чувствую… боли нет.

– Так ведь накаченный ты, наркоз пока не отошёл.

– Только башка… кружится…

– Контузило тебя. Но это ерунда, через полгода-год пройдёт. Так, посмотрим, что здесь, – и доктор тщательно ощупал культю, потом другую. Под его жёсткими пальцами больно стало везде. Василь, сквозь зубы резко втягивая воздух, зашипел: ищщ…

– Это хорошо, что чувствуешь, значит, ткань живая. Как кончится обезболивание – зови сестру, сделает укол. И имей в виду: мне лекарства не жалко, но лишний раз колоть – только сердце сажать, а оно тебе ещё пригодится.

– Да лучше б сразу…

– Ну-ну… Твой командир просил передать: Взрывной волной откинуло тебя прямо к БТР, ребята артерии ремнями пережали. И к нам быстро доставили, не все с такой травмой доезжают. Так что радуйся, что жив, солдат. А туда успеешь, не торопись.

Наверное, доктор говорил правильные вещи, вот только для него, пацана восемнадцати с половиной лет, это звучало страшно и несправедливо. Да и какой он солдат? Два месяца на войне, полтора из них сидел в блиндаже, войну только слушал. Командир попался мировой, учил поначалу их, необстрелянных салаг, по звуку отличать гранатомёт от снайперской винтовки и пулемётные очереди от стрёкота автоматов. Василь музыкальным ухом быстро улавливал свист одиночного выстрела, визг рикошета, грохот зениток, тарахтение танка, – этот язык, голос войны, дался ему легко. Но вот как распознать мину, она ведь лежит молча, – не знал. Были, конечно, тактические занятия, но ведь одно дело теория, а тут – война. Это был даже не бой, а только первый рейд в посёлок, и он же оказался для Василя последним. Ни одного выстрела из АК сделать не успел, только десяток шагов. Может быть, лучше было погибнуть, но стать героем? Привезли бы в цинковом закрытом гробу, как других, похоронили бы на спец. аллее, посадили бы дерево. Василь представил, как собрался бы весь бывший десятый «Б», с учителями, директор толкнула бы патриотичную чушь. Девочки бы плакали, Ленка тоже… Пацаны, наверное, держались бы, но после, конечно, втихаря скинулись бы и напились. А потом… всё равно бы забыли, – хмыкнул он, накрылся одеялом и провалился в сон.

Боль пришла неожиданно, разбудив среди ночи. Вязкая, тянущая, как будто зубы ноют вместо ног, только откуда им там взяться? Он сел, позвал дежурную сестру, – от крика зашевелился, проснулся сосед по койке. Боль резко нарастала, но медсестра не шла. Сосед сбегал за ней, сонной, растрёпанной, неторопливо набиравшей несколько кубиков лекарства из холодной ампулы и машинально коловшей в верхний наружный квадрат ягодиц. Двадцать минут ожидания, пока медленно утихала боль, показались Василю страшно долгими. Терпение – именно то, чего он не умел и не хотел признавать в силу молодости, всегда давалось ему с трудом. Он считал это качество уделом слабаков или девчонок, но вдруг оказалось, что для терпения нужна была особенная сила: не мышечная, а внутренняя, волевая. Первую неделю он не мог и сам до конца принять, что слово «инвалид» теперь на всю жизнь. Трудно было собраться с мыслями, чтобы написать матери. Но как-то утром, после процедур, коротко черкнул: «Подорвался на мине, отрезало ноги. Лежу в госпитале. Всё нормально, скоро приеду», – и сразу стало легче. Он начал привыкать к мысли, что теперь у него начнётся другая жизнь, не очень-то весёлая, но это всё-таки лучше, чем каждый день под пули или гнить в земле. Да и культи быстро заживали, чёрная сухая корка пузырилась, немного кровила и чесалась, потом стала сходить рваными кусками, и под ней показалась тонкая розовая кожа – Василь ждал выписки. В госпитале соорудили ему катульку из куска железного листа с припаянными колёсиками от двух старых садовых тележек, сверху вместо сидения прибили лист фанеры – железная дура скрипела, но ехала. Добирался домой поездом, по инвалидному талону. Нижнего места не досталось, кассир дала верхнее боковое. Там, – сказала, – попросишь кого-нибудь уступить. Грязный узкий плацкарт, все какие-то нервные, с баулами: как же, уступят! Но повезло с проводником – он устроил Василя на такую же боковушку, но нижнюю, рядом с тамбуром. Вспомнилось, как на место назначения, ещё призывником, Василь тоже ехал в поезде, ребята посылали гонцов за водкой и пили, тренькали на гитаре, хохмили, заглушая страх перед смертью. Теперь он тоже боялся, но уже другого, – новой жизни. Он старался не думать, что она может оказаться нищей, бессмысленной и долгой. Два дня в пути проводник навещал Василя, предлагал чай, угощал сигаретами, называл «сынок». Здоровый такой дядька, и глаза у него внимательные, вроде даже понимающие были. Сигареты Василь брал охотно, а вот стакан чая пил очень медленно, растягивал на день, – сходить в трясущемся поезде в туалет была уже проблема. Всё, что раньше казалось мелочью, теперь выросло, стало угрожающе большим, сложным, а он сам как будто уменьшился, снова оказался маленьким, неуклюжим, как в детстве. Но он только сжимал зубы и терпел: «Не сломает меня эта сука-жизнь, раз жив остался, значит так надо», – крепился он. На второй вечер проводник рассказал, что его старший сын погиб в горячей точке: «Остались жена и дочка-школьница. Может, и хорошо, что не пацан, а девчонка. Нарожает нам правнуков, и наш след на земле будет. Ты не тушуйся, сынок, может и тебе судьба улыбнётся, парней сейчас мало осталось, война подмела». И под задушевную беседу вдруг предложил Василю курнуть плант. Василь угостился, и пока они вдыхали ароматный дымок, проводник подал идею открыть дома точку и сбывать травку. «А что, хороший заработок, не пыльный, сиди дома да деньги греби. Раз в неделю я в Москве бываю, у меня товар проверенный, качественный. Войдёшь в дело – будешь и ты на масло икру мазать, да и девчонки богатых любят», – смеялся он. Но Василь отказался. Наврал, что отец у него гаишник, в дом друзья его заходят, – шила не утаишь. Хотя отца-то и в помине не было, только пара чёрно-белых фоток в мамкином альбоме. Родила она Василя поздно, под сорок, растила одна, алименты приходили лет пять, а потом кончились. По старому месту работы и жительства родителя пришла справка, что уволился, выбыл, а куда – неизвестно. Мать у порога встретила его тихо, показалась ему постаревшей, осунувшейся, но обошлось без слёз и причитаний, которых он больше всего боялся. Она стояла в узкой прихожей и смотрела со стороны, скорбно сгорбив плечи, как он двигается, помогая себе руками, натужно-весело поглядывая на неё снизу вверх: «Видишь, я всё сам могу, – привык!» А ведь всего несколько месяцев назад он был выше матери на целую голову. Она, конечно, переживала, сидя с соседками на лавочке, делилась полушёпотом своим горем, будто сын мог услышать её с седьмого этажа: «И всё сам, всё сам, даже мыться не даёт помогать – злится, ругается, если захочешь помочь. Господи, ведь мальчишка ещё, только школу весной окончил. И такое ему – за что? За несколько месяцев так изменился. Не повзрослел, – куда там, скорее, обозлился. Как загнанный в угол щенок, рычит, показывает клыки, – а сам не знает, что делать, как спасаться?» Старушки вздыхали, пытались найти слова утешения, но сами мало верили, что такие есть. Сердобольная Лена Матвеевна надоумила мать Василя пойти в церковь, спросить у батюшки, что он посоветует: как быть, какому святому молиться и, главное, на кого теперь уповать, на что надеяться? Что бы ни случилось, а без надежды людям нельзя, невозможно жить. На гражданке Василь быстро получил инвалидность. «Теперь ходи каждые полгода проверяться, да каждый год на комиссию. Боятся, видать, что ноги отрастут, буду на халяву пенсию получать», – ругался он во дворе, стуча костяшками в домино. На самом деле врачи проверяли, не нужно ли подрезать на полтора-два сантиметра, – мышечная ткань заживала, но если кость отмирала, приходилось пилить. «Зато на обувь не надо тратиться, сплошная экономия!» – зло шутил он, а мужики, уставившись на чёрную в белый крап доминошную змею, молчали. Несколько раз появлялись разные тётки из Социальной защиты. Приносили соцпомощь да чепуху всякую: мыло, гречку, консервы. Обещали в следующий раз дать сгущёнку. «Пусть засунут себе эти консервы в жопу, не нужны мне их подачки», – нагрубил он матери, когда тётки ушли. Она только вздохнула и пошла на кухню раскладывать пакеты, перебирать крупы. Мелочь, унизительная подачка, да хоть на неделю хватит, всё легче будет на две мизерные пенсии прожить. Если бы знать, что случится, год назад не стала бы пенсию оформлять, работала бы дальше. Как получила письмо от сына, ходила к бывшему начальнику, просилась обратно, но место уже занято. Он обещал, если будет хоть полставки, сообщит, а сам глаза отводил: врал, не позовёт. Жизнь продолжалась: надо было каждый день что-то делать, куда-то ходить, чем-то заниматься. Но даже выход во двор для Василя был большой проблемой. В подъезде пандус для съезда коляски отсутствовал. Мать дважды писала в ЖКХ и оба раза получала отписки, что ширина прохода не позволяет делать дополнительный съезд. Понятно ей было, что чиновники даже не заглянули к ним, у подъезда был широкий запас рядом с парадной лестницей, – сделай небольшую горку и хоть обкатайся! Ради одного человека стараться не будут, но, если подумать, в доме рождаются дети, их тоже нужно на колясках возить. Василь злился, бил кулаками по стене, проклиная вся и всех; и войну, и жизнь материл одинаково. Но сидеть дома в четырёх стенах и тупо смотреть в ящик, где в новостях одни удои и ни слова о войне, хотя вся страна шепчется по кухням. Дома Василю было невыносимо скучно, хотелось гулять, общаться, отвлекаться от мрачных мыслей. Кто-то из дворовых мужиков из столярки за углом притащил пару крепких досок, положил их поверх ступеней, сбоку вдоль перил, – и Василь начал выезжать на катульке сам, без помощи.