За Москвою-рекой - Варткес Тевекелян
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«8 апреля 1939 года
Сегодня с Вовкой пускали на улице планеры. Мой планер залетел к нам в садик и разбил стекла парника, где папа выращивает в горшках рассаду. Папа рассердился и отругал меня. «Постыдился бы, — сказал он, — вон какой дылда вырос, в летчики метишь, а балуешься, стекла бьешь». Большое дело — одно стекло, подумаешь, будто летчики не ошибаются... Взять того же Валерия Чкалова — какой он был герой и то налетел на проволоку.
...Вообще-то, если хорошенько разобраться, невезучий я,— вечно со мной что-нибудь приключается. Если я с ребятами гоняю мяч по нашей улице, то обязательно попаду в чье-нибудь окно или собью с ног девчонку. Драться тоже часто приходится. Не виноват я, что ребята у нас такие, слов не понимают, вот и приходится пускать в ход кулаки. Мать часто плачет из-за меня, говорит, что у всех дети как дети, а я хулиганом расту. Не пойму — характер, что ли, у меня такой? Иногда самому тоже достается,— ну и что ж, не бегать же из-за каждого пустяка к матери жаловаться,- как делает рыжий Колька? Летчик должен быть отважным, нужно характер вырабатывать...»
Сергей перевернул страницу.
«18 апреля 1939 года
У нас большой праздник, папу наградили орденом Трудового Красного Знамени. Во дворе комбината был митинг, народу собралось так много, что я с трудом пробился вперед, поближе к трибуне. Директор комбината, Василий Петрович, произнес’речь. Он сказал, что Трофим Назарович лучший помощник мастера и гордость всего коллектива. А сегодня в школе меня поздравила учительница, Софья Павловна. Ребята глядели на меня с завистью. Молодец папка! Если бы я не решил твердо стать летчиком, то пошел бы учиться на красильного поммастера.
Все обошлось бы хорошо, если бы не Лешка. Он трус и зазнайка, это все знают. На большой перемене Лешка подошел ко мне и говорит: «Подумаешь, орден Трудового Красного Знамени! Вот мой папа настоящий пролетарий, машинист паровоза, он тяжелые составы водит, имеет орден Ленина и скоро еще получит. А твой отец? Тряпки красит». Как тут стерпеть? «Это мой-то папка тряпки красит?»— спросил я и так поддал Лешке, что у него из носа кровь потекла. Получился скандал, и Софья Павловна опять велела позвать маму в школу. А с Лешкой я все равно посчитаюсь!..»
Сергей вздохнул и поднял голову. Перед его глазами возник живой образ отца.
Большой, кряжистый, с длинными усищами, Трофим Назарович глядел на людей ласково, словно хотел сказать: «Вы все мои друзья». Любил он пофилософствовать. Зимними вечерами, когда отец, покуривая самокрутку, рисовал матери необыкновенные картины недалекого будущего, Сергей откладывал учебник и прислушивался.
— А самое главное,— говорил отец,— тогда, при коммунизме-то, наша профессия, текстильщиков то есть, е особом почете будет. Все будут хорошо жить, ну и захочется каждому принарядиться, красивое платье надеть, а кто, спрашивается, производит шерсть, шелк, бархат? Ясное дело — мы, текстильщики!
— Опять залетел в облака,— замечала, не отрываясь от шитья, мать. — Послушать тебя — лучше нас на свете и людей не найдешь!
—- Почему? Каждый человек хорош на своем месте, а все же при коммунизме мы будем в особом почете.
Иной раз Трофим Назарович вспоминал о прошлом и рассказывал о жизни текстильщиков до революции, о рабочих казармах, артельных харчах, забастовках. Сергею это было не так интересно, ему больше нравились рассказы отца про гражданскую войну. До сих пор над комодом в комнате матери висит фотография: отец в буденовке, в длинной шинели с тремя полосками «а груди...
Сергей помнил отца всегда чем-то занятым. То он мастерил табуретку, то чинил крышу, точил матери ножницы. А летом, после работы, часами копался в палисаднике — разводил цветы.
Сергей бережно, с каким-то странным чувством переворачивал одну пожелтевшую страницу дневника за другой, будто все, что там было написано, касалось не его самого, а кого-то другого, будто он заглядывает в чью-то чужую жизнь...
«14 июля 1939 года
Завтра уезжаю в наш фабричный пионерлагерь. Со мной едут многие ребята из нашего класса—Вовка, Милка и Славка...
3 ноября 1939 года
Вот если бы я уже был летчиком, то показал бы белофиннам, что значит нападать на Советский Союз. Танкистом быть тоже неплохо. Натянешь шлем, закроешь люки — и на полном ходу на врага. Стальными гусеницами давить его огневые точки, из пушек и пулеметов расстреливать разбегающихся солдат. Потом на доклад к командиру.
«Товарищ командир! Рапортует танкист Сергей Полетов. Ваш приказ выполнен, путь для пехоты открыт».
А он:
«Молодец, товарищ Полетов! Объявляю вам от имени службы благодарность».
«Служу Советскому Союзу!»
Обидно, что в армию не возьмут. Когда еще подвернется такой случай...
Папа говорит, что белофинны воюют с нами потому, что буржуям не хочется, чтобы мы жили мирно и строили социализм. Ерунда, ничего у них не получится...
12 ноября 1940 года
Учусь играть в шахматы. Замечательная игра. Вчера с папкой сыграли две партии, последнюю чуть было не выиграл — не рассчитал только одного хода. «У тебя складная -голова, Серега, быть тебе шахматистом»,— сказал отец. Мама почему-то рассердилась: «Хвали, хвали! Он и так от рук отбился, дерется, хулиганит. Ему все нипочем, так зазнался, что даже уроки стал готовить лежа «а диване. А характер?.. Не дай бог, упрется — с места не сдвинешь. Еще новую моду завел — спать на голом полу без подушек». Папа улыбнулся, покрутил усы. Это первый признак, что у него хорошее настроение.
Мама не понимает, что будущему летчику нужно быть бесстрашным, нужно закаляться. Потом — какая разница, где я готовлю уроки? Я же учусь «на отлично».
18 апреля 1941 года
Организовали футбольную команду, ребята избрали меня капитаном. Я играю левого крайнего. Пока тренируемся, обязательно будем участвовать в соревнованиях юношеских команд нашего района, а там... Не буду забегать вперед. Как говорит папа, поживем — увидим.
20 мая 1941 года
С Милкой готовили уроки. По математике у нее тройка. Не пойму — почему девчонкам не дается математика?..
22 мая 1941 года
Вчера забежала к нам Колькина мама и устроила целый скандал. «Уймите, говорит, вашего Сережку: от него всей округе житья не стало, иначе я пойду к участковому. Он моему таких синяков насадил, что у парня глаза вовсе закрылись. Пришлось в аптеку бегать за примочкой».
Хорошо, что папки не было дома, иначе досталось бы мне «а орехи. Мама опять расплакалась и давай ругаться: «Из-за тебя стыдно стало соседям в глаза смотреть. Не пойму — в кого ты вышел таким сорванцом?»
Конечно, мамку немного жалко, она у нас хорошая, добрая, но любит вмешиваться в мужские дела, и, как говорит папа, глаза у нее на мокром месте, чуть что — в. слезовую. Колька просто слюнтяй и трус, сам лезет, а чуть что — к матери жаловаться. Был бой с ребятами с соседней улицы. Все было готово, я выстроил наш отряд, разделил ребят «а роты, по пять человек, назначил командиров и послал вперед разведчиков. Тут Колька предлагает обойти врага и напасть с тыла. «Что мы, по-твоему, разбойники, чтобы нападать из-за угла?»— спрашиваю. Он настаивает на своем и еще орет: «Важна победа, а как она достигается, не важно. Времена кулачных боев прошли, у тебя, Сережка, шкура толстая, потому ты любишь лезть вперед и красоваться». Смотрю, кое-кто из ребят соглашается с Колькой. Тут я крикнул на них: «Разговорчики в строю!» — подошел к Кольке и поддал ему, чтобы не забывался и знал свое место. Что тут такого?»
...В то памятное воскресенье отец и мать пришли на стадион посмотреть игру. Вся школа сидела на первых скамьях. Когда он на тридцатой минуте забил первый гол, Милочка вскочила и, хлопая в ладоши, громко закричала:
— Сережка! Сережка!..
Они одержали победу над командой 370-й школы с внушительным счетом 4 : 1 и завоевали право участвовать в финальных играх.
Дома отец, щуря глаза и хитро улыбаясь, сказал:
— Оказывается, ты не только головой, но и ногами умеешь работать! Только смотри, Серега, чтобы весь твой ум в ноги не ушел,— тогда плохо тебе, брат, придется: одними ногами не проживешь.
По всему было видно, что и мать была довольна, хотя и молчала...
После обеда пришла Милочка. Вдвоем отправились в парк. Сергей хорошо помнил, с каким жаром доказывала Милочка, что для человека важнее всего дружба.
— Вот мы с тобой кончим школу, у каждого будет свое дело, а разве мы сможем быть друг без друга? Да никогда!— говорила она горячо и убежденно.
Наступил вечер, свежий, прохладный вечер весны. Говорить больше не хотелось/ Мыслей тоже не было,— какое-то непонятное, но прекрасное оцепенение овладело ими. Долго сидели онища скамейке молча, чувствуя себя необыкновенно, по-новому близкими друг другу...
