Отважное сердце - Алексей Югов

Правда, никакого седла не было, Гринька знал это, но так уж всегда говорилось в народе про Александра Ярославича: "Бил без промаха до седла!" "А может быть, он мне велит, Александр Ярославич, обнажить меч? Ну, тогда уж я сам пластану![4]" — подумал Гринька и стиснул длинную рукоять серебряного топорика, готовясь ринуться на Чагана. А тот, немного подождав ответа, продолжал с ещё более наглым видом:

— Кто я, о том вы знаете. У нас, у татар, так повелено законом Ясы:[5] когда проезжаешь мимо и видишь — едят, то и ты слезай с коня и, не спрашивая, садись и ешь. И да будет тому худо, кто вздумает прогнать тебя от котла!

И тут вдруг, к изумлению и обиде Настасьина, не Александр Ярославич выступил с гневной отповедью татарину, а Андрей. Он порывисто встал со своего престола и с налитыми кровью глазами, задыхаясь от гнева, крикнул Чагану:

— А у нас… у народа русского… с тех пор, как вы, поганые, стали на нашей земле, такое слово живёт: "Незваный гость хуже татарина!"

Рука Андрея сжалась в кулак. Ещё мгновение — и князь ринулся бы на Чагана. Тот понимал намерение Андрея. Татарину этого и нужно было, за этим татарский хан и ворвался так нагло. Его тайный расчёт был очень прост: если русские оскорбят его в ответ на наглое вторжение, то в его лице они оскорбят всю татарскую Орду. И тогда он будет прав перед глазами Батыя, если прикажет своим телохранителям пролить кровь русских. Тогда ему всё позволено. Он поступит с ними так, как при взятии мятежного города. Тогда и эту юную, прекрасную княгиню он прикажет пленницей, рабыней доставить в свой стан.

И Чаган продолжал стоять посреди пиршественного чертога, озирая надменно и бесстыдно всех, кто сидел за столами.

В распахнутую дверь следом за своим предводителем уже вломилась целая толпа его вооружённых телохранителей. Это был всё могучий и рослый народ со свирепыми лицами. Оружием их были луки и сабли. Из колчанов торчали оперения страшных татарских стрел; стрелы были огромны — на двести шагов они насквозь пробивали панцирь.

И телохранители Чагана ждали только знака своего повелителя, чтобы обнажить сабли и ринуться на русских.

Когда Андрей Ярославич огибал кресло Невского, двигаясь на Чагана, Невский незаметно для других могучей рукой стиснул запястье опущенной руки брата. Это был тайный приказ старшего: утихни, дескать, остановись. И князь Андрей подчинился. Ещё с багровым от гнева лицом, тяжело дыша, он всё же возвратился на своё место.

И тогда спокойно и величественно поднялся сам Невский.

Благозвучным голосом, заполнившим всю палату, он на татарском языке обратился к Чагану.

— Я вижу, — сказал Александр, — что ты далёк, царевич, от пути мягкости и скромности. И я о том сожалею… Лучше проложи путь дружбы и согласия! В тебе мы чтим имя царёво и кость царскую. Но и тебя самого мы знаем: ты сказал справедливо! Ты — Чаган. У нас, у русского народа, также есть мудрые изречения. Одно из них гласит: "Годами молод, зато ранами стар!" Это я прилагаю к тебе.

При этих словах Невский величественным движением руки указал на белевший на щеке Чагана рубец от сабли.

И сразу преобразилось лицо юного монгола. Уже и следа не было в нём той оскорбительной наглости, с которой он только что глядел на Дубравку, и того вызывающего высокомерия, с которым он озирал всех.

Ропот одобрения словам Александра донёсся из толпы телохранителей Чагана.

А Невский после недолгого молчания закончил слово своё так:

— У нас тоже не в обычаях народа отлучить от котла даже случайно забредшего путника. А ты на свадебный пир пожаловал. Так войди же в застолье наше и прими от нас вот эту чашу дружбы и почёта!

Александр поднял серебряный, полный до краёв кубок, отпил от него, по обычаю, сам и протянул ордынскому царевичу. Затем он сошёл со своего места, дабы уступить его незваному гостю.

Чаган, как видно, сильно взволнованный словами и поступком Невского, склонился перед ним в поясном поклоне, приложа руки к груди. Потом он снова выпрямился, обвёл взором весь пиршественный чертог и ответил Невскому на своём языке, придавая речи торжественность и высокопарность (так полагалось по ордынским обычаям беседовать знатным):

— Русские — это народ великий, многочисленный. А ты, Искандер (так называли Александра татары), и среди такого народа выделяешься изо всех! И нашему народу известно прозвание твоё: "Тот, кто на Неве победил". Имя твоё среди четырёх морей уважается. И недаром Батый — да будет имя его благословенно! — держит тебя возле сердца своего!..

В этот миг княгиня Дубравка решительно и гордо поднялась со своего трона и покинула свадебное застолье. Тётка её, княгиня Олёна, последовала за ней. Татарин заметил уход Дубравки и понял, что этим юная княгиня выразила свой гнев и своё отвращение к нему, к Чагану. У него злобно сощурились глаза. Но, хитрый и вероломный, он тотчас же подавил свою ярость.

Однако он с досадою понял, что Невский перехитрил его. Теперь Чаган был гостем, принявшим приглашение за стол, и уж не мог учинить кровопролитие: этим бы он осрамил честь своего рода. Невский был тоже разгневан самовольным уходом Дубравки. Александр знал, что свадьба Андрея и Дубравки и без того вызвала страшное раздражение в Орде. Он знал, что едва не разразилось кровавое карательное нашествие.

Александр Ярославич не сомневался, что Чаган послан с дурной целью. Если бы сейчас вот ему, Александру, не удалось потушить ссору и пролилась бы кровь, то, быть может, кочевавшие поблизости орды татар уже громили бы Владимирщину… Уход Дубравки с пира, несомненно, озлобил и оскорбил Чагана. "Девчонка, строптивица! — думал в негодовании Невский. — Да если бы ты знала, сколько безвинных жизней может загубить этот дьявол, только бы дать ему причину! Знала бы ты, какая сатанинская сила повинуется одному слову этого татарина!.. Нет, сколько разумения моего хватит, не дам я им снова реки русской крови пролить! А с тобою, великая княгиня Владимирская, я потолкую ещё…"

Такие мысли пронеслись в голове Александра. Но внешне он был по-прежнему спокоен и обходился с Чаганом, как гостеприимный хозяин.

Хитрый татарин, оскалив в улыбке зубы, осведомился у Александра, куда исчезла молодая княгиня и не напугалась ли она его прихода. В ответ Александр заверил его, что княгиня Аглая Дубравка слабого здоровья; к тому же она только недавно совершила тяжкий и длинный путь — от Карпат до Клязьмы. А сейчас она почувствовала-де усталость, и поэтому та, что ей вместо матери, увела её отдыхать.

Чаган сделал вид, что поверил Невскому. А про себя подумал:

"Нет, правильно говорит Берке, что Батый — старая баба. Он одряхлел и покинул путь войны, путь, завещанный ему великим дедом. Яса говорит, что врага лучше всего дорезать. Этот русский князь обошёл Батыя, околдовал! С таким разве мягко следует обходиться? Это барс, но со всей хитростью лисицы…"

Но вслух Чаган сказал, вежливо улыбаясь и нагнувшись к самому уху Александра:

— А ты прикажи ей, княгине Дубравке, супруге князя Владимирского, чтобы она пила кумыс: от кумыса она станет здоровой и цветущей. Кумыс это напиток богов!

Невский в знак благодарности наклонил голову. Андрей последовал его примеру. Внезапно ордынский царевич поднялся со своего места и торопливо обернулся к удивлённому Невскому.

— Прости, Александр, — сказал он, — я должен уйти. Не обижайся. Прошу тебя, передай Дубравке-княгине, что мы весьма сожалели, что не смогли дождаться восхождения луны лица её над этой палатою, где стало так темно без неё. Скажи ей, что я буду присылать для неё лучший кумыс от кобылиц своих. Прощай!

Глава шестая

Отгремели свадебные торжества во Владимире. Призатих княжеский терем… Невский торопился с отъездом в Новгород. Неотложные государственные дела призывали его. Что-то опять замышляют на русских рубежах и немецкие и шведские рыцари.

Но прежде чем тронуться в дальний путь, нужно здесь, во Владимире, помочь брату Андрею свершить многие дела.

Александр Ярославич далеко за полночь засиделся в своём рабочем покое за свитками и донесениями со всех сторон Руси. Есть донесения даже из самой татарской Орды — и там у Александра сидят свои надёжные разведчики из числа враждебных Батыю татар…

На перстневом, безымянном пальце Александра сияет голубым пламенем крупный драгоценный камень. Шелестят свитки пергамента и мягкой берёсты с нацарапанными на ней письменами. В двух больших подсвечниках, справа и слева от огромного, чуть с наклоном письменного стола, покрытого красным сукном, горят шестерики восковых свечей. Они горят ярко и спокойно. Пламя не шелохнётся. За этим нарочно неусыпно следит тихо ступающий по ковру мальчик. Он светловолос, коротко острижен, но с чёлкой. На нём песочного цвета кафтан, обшитый золотой тесьмой, сафьяновые красивые сапожки. В руках у отрока так называемые съёмцы — ножницы-щипцы, чтобы снимать нагар со свечей. Время от времени он ими и орудует, бережно и бесшумно. Вот он стоит в тени (чтобы не мешать князю Александру), прислонился спиной к выступу изразцовой печи и бдительно смотрит за пламенем всех двенадцати свечей. Вот как будто фитилёк одной из свеч, нагорев, пошёл книзу чёрной закорючкой. У мальчика расширяются глаза. Он сперва застывает, как бы впадает в охотничью стойку. Ещё мгновение — и, став на цыпочки, закусив от напряжения губу, он начинает красться к нагоревшей свече…