Игра в ящик - Сергей Солоух

Даже в темный, лишенный окон коридор ВЦ, наваливающееся на землю утро августа вдруг напустило каких-то светлячков. Несвязанных, микроскопических частиц зари. Так, по крайней мере, показалось Славе Соловейкину. Эти предвестники нового неотвратимого дня сейчас же сделали потные мозги дежурного, кучкой опарышей до этого свободно бултыхавшихся в его башке, липким тяжелым холодцом. Куском морозной слизи с редиской горя, запаянной внутри навек. Нет, никогда. Сейчас же выпить, растворить, расплавить. Но не тут-то было. Пропали не только девки. Исчезло и полбутылки протирочного материала. Слава четыре, пять, а может быть, и шесть раз открывал и закрывал дверку тумбочки. Фокус не удавался. Пепсикольная чекушка с синим денатуратом томно подмигивала, а початая чебурашечка с бензиновой радугой прозрачной – нет!

Месть девкам-сукам, воровкам и вообще, была страшна. А выбор замещающего объекта интуитивен и прекрасен. Даже научно обоснован, несмотря на то что ни этим кислым утром, ни через два дня уже в трезвом виде, Славик не мог дать вразумительного объяснения своему богатырскому, несравненному подвигу. Но разве герой обязан снисходить до уровня какого-то начальника ВЦ? Он, сублимируя, попросту действует, как бык-производитель, овеянный решительным серпом и столь же непреклонным молотом. Без колебаний.

И не важно даже, что Слава сам не понял, какого черта он вылетел в коридор, зачем побежал к перфораторской, почему остановился у распахнутой двери женского сортира, но все сомнения дежурного электронщика разрешились, когда из сантехнического полумрака молочным дамским боком вылупилось фаянсовое полуокружье унитаза. На него-то Славян и прыгнул. Двумя ногами. Рассчитанное на паденье в его лона отходов рода человеческого помягче и пожиже Славы Соловейкина, большое ухо огня, воды и медных труб не выдержало и раскололось. Прав был Студенич. Прав. Бардак ваша ночная смена, товарищи ученые.

К чести Славика, почти час после своего баянного деяния он пытался скрыть его следы. Поочередно пробуя приклеить отвалившийся флюс толчка конторским клеем и синей изолентой, а потерпев фиаско, в отчаянии просто пытался подпереть фаянсовую щеку обломком швабры. Когда и это не сработало, Славян заплакал, а потом, решив что на миру и смерть красна, забрал из тумбочки в дежурке бутылочку с денатуратом и двинул прямиком в машзал.

– Будешь? – спросил В. А. Соловейкин у Р. Р. Подцепы. – Все девки – суки, – добавил Славик тут же, по-видимому (даже наверное) для возбуждения в коллеге законной жажды и праведного аппетита.

Но Ромик лишь бросил не видящий ничего взгляд через плечо и отвернулся. Отчего раскос его ученых глаз стал уже совсем смешным, но Рома этого, конечно, не заметил. Как раз в этот момент Подцепа жил внутри большущего двухмерного массива. Где-то на уровне восемьсот третьего двухквартирного элемента. По-русски говоря, в ближайшие десять минут ждал завершения еще одного, предпоследнего на сегодня варианта.

Такой нечеткий отзыв на пароль не слишком понравился Славику. Он даже подумал было о том, чтобы со всею сержантской назидательностью опустить свой кулачище нижней, неповрежденной еще стороной на кумпол не слишком дружелюбного заказчика, но, вспомнив, как намучился уже сегодня с клеем и синей липучкой, когда речь шла всего лишь о простом неживом материале, сложный белковый решил на прочность не испытывать.

– Боишься... – сказал Славян, поразмышляв еще немного. – Мне тоже страшно... – добавил он совсем уже по-свойски, – только шалавы чистый весь забрали.

И, так поделившись бедой с товарищем, Славян потерял к нему всякий интерес. Индюк. Уставился в окно. И хрен с ним. Мне больше достанется. Главное первую взять. Первую. На подготовке к чему, как летчик-космонавт Советского Союза, Славян всецело и полностью сосредоточился.

Взошел он, дернул граммов пятьдесят синюхи из мелкого граненого стаканчика, где-то в шесть десять, когда последний Ромкин вариант затребовал параметры среды. Под свист и шелест перфокартного ввода Славик махнул отраву и прослезился.

– Пошла, – сказал он с тихим и ясным изумлением. – Нормально, типа одеколона... Пить можно.

Но, сделав это открытие, достойное великих диетологов эпохи Чехова и Боборыкина, Славик повторно напиток Р. Р. Подцепе уже не предложил. Жадность его обуяла. Низкое, непохвальное чувство. Он быстро – ночь уходила – набухал еще граммов пятьдесят в восьмиугольную стекляшку и без особых размышлений отправил вдогонку первой порции.

Что стало последней ошибкой этой несчастной ночи с четверга на пятницу. Через минуту после содеянного, без подобающего комментария, просто зажав пасть липкой пятерней, Славян вылетел из машзала. Оставив граммов двести ценного сырья безо всякой охраны в бутылочке из-под пепси-колы, прямо на крышке «бармалея». И рядом пустой, но синевой навеки одухотворенный охотничий стакашек.

Когда около семи Ромик с огромной пачкой бумаги под мышкой, с коробкой перфокарт в руках и чем-то даже в зубах и за ухом, карандашом и папиросой «Беломор», вышел в коридор, весьма недвусмысленные звуки, летевшие из женского туалета, не оставляли сомнения в том, что Славкин желчный пузырь в артели с печенью продолжает упорно и настойчиво трудиться над выработкой естественного клеящего материала. Идти со счастливым грузом за оператором в дежурку Роман не захотел. Как-нибудь сами разберутся, подумал он и двинул прямо вниз по темным лестничным маршам. Лифт на ночь отключался. Свет в лестничной шахте тоже. Поэтому женское тело, упавшее Роману на грудь из темноты где-то в районе между вторым и первым этажом, показалось огромной черной бабочкой. Чистым давлением без веса. Дуновеньем ветерка.

Впрочем, бабочка, действительно, ничего не весила. Она была мягка и горяча. Единственным холодным и жестким включением в ее небесную материю оказалась початая бутылка со спиртом, которую Ириша Красноперова держала рукой за горлышко.

– Ромочка, – прошептала девушка, прижимая свое узкое лицо к Роминому широкому, а твердую холодную бутылку к его горячему мужскому паху. – Ромочка, возьми меня с собой.

– Не могу, – сказал Роман, отчаянно теряя во тьме последнюю беломорину. – Не могу, – повторил он, лишившись все же папиросы. И затем, уже не в силах, да и не желая придумать лучшей отговорки, на ходу, на лестнице, сейчас, нелепо брякнул: – У меня, заюля, триппер.

Синие очи оператора зажглись в ответ, блеснули чистой звездой, и с тихой нежностью Ириша прошелестела Подцепе прямо в губы:

– И у меня, Ромаша. У меня тоже.

ПОЛОЧКИ

Всем видам склонения русских слов Боря Катц предпочитал адъективное. Ему нравились прилагательные, отвечающие на краткий вопрос чей. Чей, например, сын Роман Подцепа? В сущности, ничей. А чья, скажем, дочь Оля Прохорова? Оля Прохорова – дочь профессора Михаила Василь евича Прохорова. Ольга Михайловна.

Сам Боря Катц, молодой человек военно-полевой, лейтенантской наружности, стройный, смуглый, поджарый, с чертами лица несколько мелковатыми, но зато какой-то фарфорово-фаянсовой правильности, в смысле адъективности мало чем отличался от Романа Подцепы. Во всяком случае, в городе Миляжково Московской области. В городе Южносибирске Южносибирской области Борис Катц был сыном Дины Яковлевны Катц – заведующей научно-технической библиотекой ВостНИИМОГР – Восточного научно-исследовательского института по механизации открытых горных работ. Солидной конторы, занимавшей площадь полтора на полквартала в южносибирском мало этажном парковом районе с речным, беззаботным названием Радуга. Что, впрочем, само по себе еще не делало Дину Яковлевну Катц лицом особо значительным. Украшало эту быструю, черноволосую, кукольной конституции женщину вовсе не место, а связь. Устойчивая и многолетняя связь с единственным на весь Южносибирск ученым – героем соцтруда Афанасием Петровичем Загребиным. Директором как раз этого самого института, с нормальной пучеглазой головой, но даже без зачатков столь нужного для равновесия хвоста – ВостНИИМОГР.

Присели однажды за один синий круглый столик в буфете большой и шумной юбилейной конференции Афанасий Петрович Загребин и Антон Васильевич Карпенко, попили кофе «эспрессо», эклерами побаловались, и вот уже Боря Катц, выпускник факультета романо-германской филологии Южносибирского государственного университета становится аспирантом Института проблем угля им. Б. Б. Подпрыгина.

– Тебе же, Лев Нахамович, нужен был полиглот для патентных исследований, – сказал заведующий электромеханическим отделением ИПУ профессор Воропаев своему щеголеватому завлабу Л. Н. Вайсу. – Вот я тебе и нашел такого, немецкий и английский в совершенстве.

– В комплекте или по отдельности? – спросил Лев Вайс, ехидный как сверчок.

– В одном лице, – ответил голубь Воропаев, миролюбивый и добродушный от природы.