По ту сторону Стикса - U.Ly

Практически все свое свободное время я проводил у окна, разглядывая скудный пейзаж снаружи, уделяя внимание каждой отдельной черточке в течение долгих часов. Я бы, наверно, вконец одичал или стал существом, более похожим на растение, нежели на человека, если бы в возрасте семи лет все детдомовцы согласно программе Министерства образования не должны были начать своё школьное обучение. Не скажу, что я очень уж тяготел к знаниям, но одно преимущество у школы все же было – меня научили читать и дни стали чуть более наполненными, чем прежде.

Только годам к десяти я начал понимать, в чем же конкретно состояло мое отличие от других людей. Происходило это постепенно, знание складывалось из мельчайших ситуация и событий, но решающей точкой стал день, который я до сих пор помню с поразительной четкостью. Это был день "смотрин", как называлась встреча потенциальных усыновителей с воспитанниками детского дома. Мамочки и папочки приходят по очереди, а иногда и группами в нашу игровую комнату и придирчиво разглядывали детей, словно товар на прилавке магазина. У этого нос картошкой, а у того все лицо в веснушках, тот слишком активен и будет доставлять много хлопот, а этот слишком тихий и ничего не сможет добиться в жизни. У этой девочки слишком короткие пальцы, она не сможет хорошо играть на пианино, а тот карапуз слишком толстощек – не годится для спорта. Некоторые побуждения и мотивы высказывались вслух, большинство замалчивалось, хотя я почему-то чувствовал все. Мне было непонятно, зачем остальные дети так стараются выделиться, понравиться этим надменным взрослым. Неужели они не понимают, как те к ним относятся?

Как относились ко мне? Чаще всего на меня вовсе не обращали внимания, лишь иногда бросая брезгливые взгляды. Я не умел нравиться людям, может быть, потому, что уже тогда знал о них больше, чем они хотели бы показать. Хотя вполне вероятно, что причина была гораздо проще: моя внешность никак не вязалась с представлением о милом здоровом ребенке. Очень худой, слишком бледный, с мышино-серыми волосами и довольно странным неприятным оттенком желто-карих глаз – я не мог даже надеяться на их внимание. Сейчас моя внешность изменилась, но не могу сказать, что к лучшему. Глаза стали совсем желтыми, будто выцвели, да и волосы побелели так, что я до сих пор теряюсь в догадках, не седина ли это. Худоба никуда не делась, лишь угловатость немного скрыли мышцы, которых не приобретешь ни в одном спортзале. О да, теперь моя внешность привлекает внимание, но совсем не то, которого я бы хотел.

Что ж, отвлечемся от портретных описаний и вернемся к рассказу. В моей группе был мальчик по имени Артем, для меня ничем не примечательный, кроме, разве что, своей непоседливостью. Весь тот день он вертелся около одной женатой пары, буквально шагу не давая им ступить. Я отчетливо ощущал его желание понравиться, сдобренное хорошей порцией наивного детского тщеславия, а подо всем этим трогательную надежду, которую детдомовские дети очень быстро учатся скрывать.

Муж отнесся к мальчику благосклонно. По большому счету, этому тучному, будто бы совершенно округлому человеку, было практически все равно, какого ребенка они возьмут в семью: лишь бы это был мальчик, и лишь бы он был здоров. С беспечностью человека, никогда не имевшего собственных детей, он уже представлял, как будет ходить на рыбалку и за грибами с новоприобретенным сыном. Его жену Артем явно и, на первый взгляд беспричинно, раздражал. Я долго не мог выявить мотив из спутанного клубка ее эмоций, но к концу их посещения, наконец, все понял. Дело было не в поведении Артема, не в его назойливости, а всего лишь в его больших голубых глазах, которые отчетливо напоминали ей бывшего мужа. Это простейшее сходство вызывало бурю негативных эмоций. По всему выходило, что эти люди не возьмут его в семью, и мне было странно, что он этого не видит, что никто этого не видит, кроме меня.

Со стороны, наверно, может показаться, что я читаю мысли? Но нет, это не мысли. Сомневаюсь, что их вообще можно прочесть. Человеческий мозг – это не книга, в которой определенным набором букв отпечатаны наши помыслы. Я читал лишь эмоции и не более того. Если бы та женщина так не ненавидела своего бывшего мужа, я никогда бы не узнал, что она посчитала Артема похожим на него. Лишь сильное чувство позволяет мне определять, что творится у человека в голове. Так что если вы сейчас мысленно загадаете дату, то я, как все обычные люди, не буду иметь ни малейшего представления, что это за число. Но если в тот день, к примеру, у вас родился ребенок, то ....хммм. Я скажу, что это день рождения вашего ребенка, но, опять же, не буду точно знать дату.

Если бы я тогда понимал, что за способности мне достались, то, возможно, сейчас мое положение в жизни оказалось бы более удачным. Если бы я точно знал, чем отличаюсь, и чем мне это отличие грозит, то научился бы скрывать свой дар. Но я был всего лишь ребенком, с которым никто не разговаривает и которому неоткуда получить сведения об окружающем мире.

В тот вечер в нашей спальне Артем, не переставая, хвастался, что скоро его заберут из детского дома. Он говорил так много и так возбужденно, что, в конце концов, это стало меня раздражать. Я поднял голову от книги:

– Они никогда тебя не возьмут к себе, ты не нравишься той женщине, – мой голос прозвучал отчетливо и громко, заставив всех замереть в удивленной тишине. Вряд ли эти дети помнили, когда в последний раз я разговаривал хоть с кем-то из них. Не удивлюсь, если некоторые считали меня немым.

Все сначала посмотрели на меня, с таким выражениями на лицах, словно в спальню вдруг забежала плешивая крыса, а затем на Артема, потому что тот уже кипел от негодования и обиды.

– Откуда тебе это знать?! – орал он срывающимся голосом. – Ты просто завидуешь мне, что выбрали не тебя! К тебе даже подходить не хотят, потому что ты урод!

Мальчишка с каждым словом становился все краснее и краснее, да и во мне закипал гнев, скорее всего, даже не мой собственный, а его, будто бы отраженный в зеркале.

– Урод! Урод! – продолжал кричать он, пока остальные не стали ему вторить.

– Урод! – неслось со всех сторон.

– Урод! – пока я не пожалел, что вообще с ними заговорил.

Не знаю, чем бы все это закончилось, не загляни в этот момент воспитатель. Наверно, можно считать большой долей везения то, что за время пребывания в детском доме я не был ни разу побит своими "товарищами" по несчастью.

Стоит ли упоминать, что та пара не вернулась за Артемом ни через неделю, ни через две. Прошел месяц, прежде чем эти люди снова появились у нас и забрали совсем другого мальчика. С тех пор всеобщее отчуждение усилилось, если такое вообще было возможно. Но довольно забавно, что это случилось, не потому что я "умею читать мысли". Дети считали меня колдуном и думали, что если я пожелаю кому-то зла, то это желание сбудется. Меня стали бояться, бояться по-настоящему.

Если само презрение можно вынести, то когда к презрению примешивается страх, люди становятся жестокими, а жизнь невыносимой. Как я уже говорил, за все мое пребывание в детском доме никто не тронул меня и пальцем. Но иногда мне казалось, что лучше получить хороший удар, чтобы иметь возможность ответить, чем находить испорченными свои книги, есть суп, в который чья-то рука высыпала ложку соли, или оказываться запертым в классе до самого утра. Я скрежетал зубами, но не мог ничего поделать, не мог ничего противопоставить этой травле, когда дети действовали как единый озлобленный организм, а мне было даже не под силу выявить, кто является зачинщиком всего этого. В конце концов, я сдался – безразличие стало моей единственной защитой и убежищем.

За испорченные учебники меня частенько наказывали, и я проводил почти все свое свободное время в библиотеке, расставляя книги по алфавиту и перетряхивая самые дальние и пыльные уголки, от чего у меня постоянно шелушились пальцы и щипало в носу. В сущности, не таким уж это было и наказанием. Даже когда я находил в книге или на полке засушенного таракана, это было гораздо лучше, чем находиться с остальными воспитанниками в спальнях или на спортивной площадке.

Молодая библиотекарша сначала долго наблюдала за тем, как я безропотно выполняю ее указания, словно приглядываясь, что я за человек такой. По моим ощущениям в ней постоянно боролись осторожность и любопытство. Наконец, после недели-другой моего молчаливого присутствия она, как-то по-особенному подперев пухлую щечку рукой, глядя прямо мне в глаза, произнесла:

– Не могу поверить, что ты специально рвешь и портишь свои книги.

Я вздрогнул и поставил стопку словарей, которую собирался убрать на полку, обратно на стол. Руки отчего-то противно задрожали. Что бы скрыть свое внезапное волнение, я пожал плечами и с деланным безразличием повернулся к ней спиной.

– Почему ты не пожалуешься воспитателям, что тебя обижают другие дети? – то, как она это спросила, даже мне, тринадцатилетнему, показалось тогда очень наивным.