Круглосуточный книжный мистера Пенумбры - Робин Слоун

По коридору, сразу за Мэтрополисом, моя комната. У нас три спальни, по числу съемщиков. Моя меньше всех, просто белый кубик с эдвардианской лепниной на потолке. У Мэта самая большая, намного больше двух других, но там все время сквозит – она на чердаке, туда ведет узкая крутая лестница. А третья комната, с оптимальным балансом комфорта и размера, принадлежит нашей третьей соседке, Эшли Адамс. Сейчас она спит, но это ненадолго. Эшли поднимается точно в шесть сорок пять каждое утро.

Эшли прекрасна. Пожалуй, слишком прекрасна: неизменно лучезарная и безупречно сложенная, точно 3D-модель. Волосы у нее светлые и прямые, строго по плечи. Руки в тонусе, спасибо двум тренировкам по скалолазанию в неделю. Кожа круглый год позолочена солнцем. Эшли – клиент-менеджер в пиар-агентстве, и ей довелось вести кампанию «НовоБублика». Так мы и познакомились. Ей понравился мой логотип. Сначала мне показалось, будто я в нее влюбился, но потом я понял, что она андроид.

Я не имею в виду ничего плохого! В том смысле, что андроиды ведь, когда ты их просек, абсолютно клевые, да? Милые, сильные, организованные и глубокомысленные. Все это про Эшли. К тому же она наш покровитель: квартира ее. Она живет здесь не первый год, и наша невысокая квартплата – следствие длительной аренды Эшли.

Лично я только приветствую наших новых повелителей-андроидов.

Я прожил тут примерно девять месяцев, когда наша третья соседка Ванесса уехала в Канаду писать диссер по экологии, и это я ей на замену нашел тогда Мэта. Он был другом моего друга по художественному колледжу. Я видел его выставку в одной малюсенькой галерейке с белыми стенами: игрушечные кварталы, построенные внутри винных бутылок и ламповых колб. И когда так совпало, что нам понадобился сосед, а Мэту – жилье, я загорелся идеей жить под одной крышей с художником, но не знал, понравится ли такое Эшли.

Мэт пришел знакомиться в синем обегающем блейзере и в слаксах со стрелками. Мы сидели в гостиной (центром которой был тогда плоскоэкранный телевизор, а настольных городов не было и в мечтах), и Мэт рассказывал нам о своей тогдашней задаче в Ай-Эл-Эм: придумать и смастерить кровожадного демона с синей джинсовой кожей. Он был нужен для фильма ужасов, где дело происходит в «Аберкромби и Фитч».

– Я сейчас учусь шить, – рассказывал Мэт.

Потом он указал на манжет Эшли:

– Вот тут отличные швы.

Потом, когда он ушел, Эшли сказала, что ей понравилась его опрятность.

– В общем, если думаешь, что он нам подойдет, я не против, – заключила она.

Тут и лежит ключ к нашему гармоничному сосуществованию: при всей разнице интересов Мэта и Эшли роднит пристальное внимание к деталям. У Мэта это малюсенькое граффити на стене крошечной станции метро. У Эшли – нижнее белье, подобранное под офисный костюм.

Но настоящая проверка произошла позже, на первом проекте Мэта. Дело было на кухне.

Кухня – святая святых Эшли. Я по кухне хожу на цыпочках: я готовлю еду, которая легко отмывается, типа пасты или печенья из коробки. Я не притрагиваюсь к ее модным терочкам и навороченной чеснокодавилке. Я знаю, как включать и выключать конфорки, но не знаю, как активировать конвекционную камеру духовки, для которой, по моим подозрениям, нужны два ключа, как для пускового устройства ядерной ракеты.

Эшли обожает кухню. Она лакомка, эпикуреец, и она наиболее прекрасна – или находится на пике своего андроид-совершенства, – когда в выходной готовит духмяный ризотто, облачившись в подобранный по цвету фартук и стянув волосы в золотистый узел на макушке.

Мэт мог бы затеять это все у себя на чердаке или на заднем дворе, тесном и запустелом. Но нет. Он выбрал кухню.

Это происходило в период моей постновобубличной безработицы, так что я был дома и наблюдал за развитием событий. Вообще-то я как раз наклонился поближе, чтобы рассмотреть Мэтово творение, и тут появилась Эшли. Она только что пришла с работы, еще в деловом беже и антраците. Эшли ахнула.

Мэт поставил на огонь здоровенную пирексовскую кастрюлю, в которой медленно колыхалась смесь масла и краски. Она была тяжелой и вязкой, и с медленным нарастанием жара под днищем кастрюли вихрилась и распускалась в ритме замедленного кино. Весь свет на кухне был потушен, а позади кастрюли Мэт поставил две ярких дуговых лампы: они отбрасывали багровые и фиолетовые тени, что тянулись по граниту и травертину.

Я выпрямился и молча ждал. Последний раз меня так застукивали в девять лет за насыпанием вулканчиков из соды и уксуса на кухонном столе после школы. На маме были такие же брюки, как на Эшли.

Мэт медленно поднял взгляд. Рукава у него были засучены до локтей. Темные кожаные туфли поблескивали в сумраке, как и кончики пальцев, испачканные маслом.

– Это имитация туманности Конская голова, – пояснил он.

Ну конечно.

Эшли молча взирала на нас. Рот у нее все еще был приоткрыт.

На пальце болтались ключи, перехваченные на середине полета к крючку, где они обитают, прямо над списком дел.

Мэт жил у нас четвертый день.

Эшли подошла еще на пару шагов, наклонилась поближе, как до того я, и уставилась в космические глубины. Шафрановый пузырь прорастал вверх сквозь текучий пласт зелени и золота.

– Усраться, Мэт, – ахнула она. – Это чудесно.

Так что Мэтова астрофизическая солянка осталась кипеть, а за ней потянулась череда новых проектов, все более крупных, вызывающих все больше бардака и занимающих все больше места. Эшли интересно за этим наблюдать: зайдет в комнату, упрет руку в бедро, наморщит нос да и выдаст какое-нибудь полезное замечание. Телевизор она вынесла сама.

Это секретное оружие Мэта, его пропуск, его ключ ото всех дверей: он делает прекрасные штуки.

Естественно, я сказал Мэту, что ему стоит заглянуть к Пенумбре, и сегодня он появляется, в половине третьего. Колокольчик над дверью брякает, объявляя о его приходе, и прежде чем Мэт успевает сказать хоть слово, голова его запрокидывается и взгляд устремляется по стеллажам в сумрачные выси. Он оборачивается ко мне и, указывая рукой в шотландке строго в потолок, заявляет:

– Хочу туда залезть.

Я работаю здесь всего месяц и пока не набрался нахальства нарушать правила, но любопытство Мэта заразительно. Он шагает прямиком в Дальнеполочный фонд и, остановившись между стеллажами, наклоняется к полкам, рассматривая прожилки древесины и фактуру переплетов.

Я сдаюсь:

– Ладно, только держись крепко. И книги не трогай.

– Не трогать? – спрашивает Мэт, встряхивая лесенку. – А если я захочу купить одну из них?

– Эти не продаются – их берут читать. Надо быть членом клуба.

– Раритеты? Первые издания?

Мэт уже далеко от земли. Он шустрый.

– Скорее единственные издания, – отвечаю я. – Вне книжного индекса.

– А о чем они?

– Не знаю, – признаюсь негромко.

– Что?

Повторяя громче, я понимаю, насколько тупо это звучит.

– Я не знаю.

– Ты что, ни разу не заглянул?

Мэт останавливается и смотрит на меня сверху. Недоверчиво. Мне уже тревожно. Я вижу, к чему идет дело.

– Серьезно, ни разу?

Он тянется к полке.

Я думал потрясти лестницу, чтобы показать свое недовольство, но единственным исходом, более неприятным, чем Мэт, заглянувший в книжку, был бы Мэт, который разбился насмерть, упав со стремянки. Наверное. Книжка уже у него в руках: толстый том в черной обложке, с ним Мэту нелегко удержать равновесие. Мэт балансирует на ступеньке, а я скриплю зубами.

– Эй, Мэт, – говорю я, и голос у меня внезапно тонкий и плаксивый. – Может, ты просто постави… – Занятно.

– Тебе не…

– Правда занятно, Дженнон. Ты этого не видел?

Прижав книгу к груди, он делает первый шаг вниз.

– Погоди!

Почему-то кажется, что, если книгу не уносить далеко от ее места, нарушение будет не таким серьезным.

– Я поднимусь.

Я ставлю вторую лестницу рядом и карабкаюсь скачками. Через миг мы с Мэтом на одном уровне, и на высоте тридцати футов шепотом совещаемся.

Правда такова, что мне, конечно, до смерти любопытно. Я злюсь на Мэта, но и благодарен, что он сыграл роль беса, подталкивающего под локоть. Удерживая толстый том перед собой, он показывает мне страницы. Здесь темно, и мне приходится отклоняться в проход между стеллажами, чтобы хоть что-то разглядеть.

Вот за этим Тиндэлл и остальные прибегают посреди ночи?

– Я-то надеялся, это энциклопедия колдовских ритуалов, – говорит Мэт.

На развороте я вижу плотную вязь из букв, полотнище значков практически без единого пробела. Буквы крупные и жирные, отпечатанные на бумаге острохвостым шрифтом. Алфавит знакомый, романский, то есть обычный, а вот слова – нет. То есть, вообще-то, слов там и не видно. Страницы покрыты сплошными рядами букв – беспорядочная мешанина.