Тюрьма - Жорж Сименон

— Ребята, пошли к Гортензии. Дадим там жизни!

Ночной кабак, где они часто бывают. Гортензия питает к ним слабость, хотя и побаивается.

— У тебя можно подохнуть со скуки, старушенция. А кто этот старый хрыч, что сидит напротив?

— Тише, Ален! Это влиятельный человек, он…

— Да? А по-моему, галстук у него что-то… не смотрится.

Гортензия покорно замолкает. Ален встает, подходит к господину, вежливо здоровается.

— Знаете, мне что-то не нравится ваш галстук. Ну, просто совсем не нравится.

Атакуемый обычно сидит не один, он теряется, не знает, что сказать.

— Вы позволите?

Одним движением руки Ален срывает с него галстук и выхватывает из кармана ножницы. Чик-чик!

— Можете сохранить на память! — И он протягивает куски искромсанного галстука хозяину.

Некоторые из подвергшихся нападению цепенеют, не решаются рта раскрыть. Другие негодуют. Но и эти в конце концов, как правило, сматывают удочки.

— Бармен, еще стаканчик.

Он выпил его залпом, вытер губы, заплатил и снова пересек завесу дождя, чтобы укрыться в машине.

Войдя в квартиру, Ален зажег все лампы. Чем бы сейчас заняться? Без Мур-мур дома было непривычно.

Теперь он мог бы сидеть у Питера, на авеню Сюффрен, в новом ресторане, где они договаривались сегодня поужинать. Он и еще человек десять знакомых. Может, позвонить им, извиниться?

Он пожал плечами и направился в угол, где стоял бар. Когда-то в этой комнате работал знаменитый художник-портретист, имя которого теперь всеми забыто. Этак в году 1910-м.

— Твое здоровье, старушка!

Он протянул стакан в пустоту, к воображаемой Мур-мур. Потом внимательно посмотрел на телефон.

Позвонить? Кажется, ему надо кому-то позвонить. Кому — он забыл. Ален с утра ничего не ел. А, ерунда, он не голоден.

Будь у него близкий друг…

У Алена были приятели. Да, приятелей было сколько угодно: сотрудники по редакции, актеры, режиссеры, певцы, не считая барменов и метрдотелей.

— Послушай, крольчишка!

Крольчишка… Так он называл всех. И Адриену тоже. С первого же дня их знакомства. Кстати, начал не он. На его вкус, она была слишком холодной, слишком пресной. Но тут он ошибся. Пресной она не была. Он убедился в этом в первые же месяцы.

Интересно, а что думал о ней этот идиот, ее муж? Ален не любил Бланше. Он презирал людей такого типа-уверенных в себе, исполненных чувства собственного достоинства, надутых и без малейшего проблеска фантазии.

А если ему позвонить? Так, только чтобы узнать, как он всё это воспринял.

Взгляд его упал на комод, и он вспомнил, что нужно отнести Мур-мур белье и туалетные принадлежности. Он прошел в коридор, отворил степной шкаф, выбрал чемодан подходящего размера.

Что может понадобиться женщине в тюремной камере? Ящик был набит тонким бельем, и он удивился, что его так много. Ален отобрал нейлоновые рубашки, штанишки, три пижамы, потом открыл несессер из крокодиловой кожи, посмотрел, есть ли там мыло и зубная щетка.

Подумал, не выпить ли еще стаканчик, пожал плечами, вышел и закрыл дверь на ключ, не погасив электричество. И снова под дождь. Чуть ли не через весь город. Ливень, правда, прекратился. Ветер стих. Теперь моросил осенний дождик, мелкий, тягучий, холодный — такой может продолжаться много дней подряд. Прохожие сутулились, торопливо шагая по тротуарам, отскакивали от машин, обдававших их грязью.

Набережная Орлож. Тусклый свет над каменным порталом. Длинный, широкий коридор, напоминающий подземный переход. В конце коридора за столом сидел полицейский и с любопытством смотрел на Алена, приближавшегося к нему с чемоданом в руке.

— Здесь находится госпожа Пуато?

— Сейчас выясним. Полицейский проверил список.

— Есть такая.

— Можно передать ей чемодан?

— Надо спросить у начальника.

Он встал, постучал в какую-то дверь, вошел и через несколько минут вернулся в сопровождении дородного мужчины. Толстяк был без галстука, в рубашке с расстегнутым воротом и брюках без пояса. Видимо, собрался вздремнуть.

— Вы ее муж?

— Да.

— Документы при себе?

Ален протянул ему паспорт, и толстяк долго изучал каждую страницу.

— А, значит, это вы издаете журнал с такими занятными фотографиями. Мне придется посмотреть, что в чемодане.

— Откройте его.

— По правилам открывать должны вы.

Алену казалось, что они втроем заперты где-то глубоко под землей, в плохо освещенном тоннеле. Он открыл сначала чемодан, потом несессер. Чиновник перещупал своими толстыми пальцами все белье, вынул из несессера маникюрные ножницы, пилку, пинцет для бровей. Оставил только мыло и зубную щетку.

Один за другим он протягивал запрещенные предметы Алену, а тот машинально совал их в карманы.

— Вы передадите ей сейчас?

Полицейский взглянул на большие карманные часы.

— Половина одиннадцатого. По уставу…

— Как она?

— Я ее не видел.

Не всем же интересно, как чувствует себя Мур-мур.

— Она одна в камере?

— Конечно, нет. Последнее время у нас повсюду переполнено.

— А кто с ней там, вы не знаете? Полицейский пожал плечами.

— Девицы, кто же еще. Они поступают к нам без конца. Вот, пожалуйста, еще партию привезли.

Возле тротуара остановилась полицейская машина, и агенты в штатском стали загонять под арку группу женщин. Ален столкнулся с ними при выходе. Некоторые улыбались ему. Видно было, что многие уже успели побывать здесь не раз, но у трех-четырех, совсем еще юных, глаза были испуганные.

Куда теперь? Никогда еще Ален не возвращался домой так рано, даже с Мур-мур. Если он сейчас не напьется до чертиков, ему не уснуть, а мысли, которые лезли в голову, его совсем не вдохновляли.

Чувство одиночества было для него непривычным. Он сидел в машине на мрачной и пустынной набережной, курил сигарету, слушал, как шумит взбухшая от дождя Сена. Куда податься?

В добрых двадцати, а может быть, и полсотне баров и ночных кабаре он, конечно, встретил бы людей, которых уже много лет называл «крольчишка» и которые, подав ему руку, сразу бы спросили:

— Виски?

Нашел бы и женщин, самых разных, тех, с которыми уже спал, и таких, с которыми еще не успел или не имел желания переспать.

Место в машине рядом с ним было пустым и холодным.

На Университетскую улицу, что ли? К свояку? Можно себе представить, какое у него было лицо, у этого важного, чопорного чинуши, когда он узнал, что его жена убита, что минуту назад ей всадили пулю в…

Да, ведь Алену не сказали, куда целилась Мур-мур — в голову или в сердце. Ему известно только, что после убийства ее застали у окна; она стояла, прижавшись лицом к стеклу. Очень на нее похоже. Он знает за ней эту манеру. Обращаешься к ней, а она будто не слышит, стоит, не шевелясь, и смотрит в окно, минут десять, час, потом вдруг поворачивается и спрашивает как ни в чем не бывало:

— Ты что-то сказал?

— О чем ты задумалась?

— Ни о чем. Просто так. Я никогда ни о чем не думаю, ты ведь знаешь.

Странная она. И Адриена тоже. Ее большие, окаймленные огромными ресницами глаза чаще всего не выражали никакого чувства. Все женщины со странностями. А мужчины? О свойствах мужчин и женщин толкуют вкривь и вкось. Пишут всякий вздор, не имеющий ничего общего с действительностью. А он сам, Ален, разве не странный тип?

Какой-то полицейский, вышедший подышать, двинулся к нему, поправляя пояс; должно быть, захотел проверить, что тут за машина. Ален нажал на газ.

Завтра утром, в газетах… Он удивился, что до сих пор еще не подвергся нападению репортеров и фотографов. Видимо, дело пока что ну, это все равно ненадолго! — пытались замолчать. Из уважения к нему? Или к его высокопоставленному свояку?

В семье Бланше все занимали высокие посты: отец, трое сыновей. Наверно, судьба старшего сына была решена уже в день рождения: «Политехническая школа».[1]

Когда родился средний, изрекли: «Нормальная школа».[2] Младшему предназначили: «Министерство финансов».

И вышло как нельзя лучше. Все они достигли высокого положения, все трое восседали в просторных кабинетах государственных учреждений, двери которых отворяет представительный швейцар с цепью на шее.

От них смердило.

— Дерьмо! Дерьмо! И еще раз дерьмо!

Он их не выносил.

Нет, надо что-то делать, слышать человеческие голоса, с кем-то говорить! С кем — этого он и сам не знал. Улица Риволи. Он вошел в знакомый бар.

— Привет, Гастон!

— Вы один, господин Ален?

— Как видишь. Чего не случается на белом свете!

— Двойное виски?

Ален удивленно пожал плечами. С чего бы это он вдруг стал пить не то, что всегда?

— Надеюсь, ваша жена здорова?

— Полагаю, что вполне.

— Но ее нет в Париже?

Ален снова обрел свой вызывающий тон.