Пейзаж с падением Икара - Алексей Поляринов

— Представь! Захожу сегодня в автобус и слышу: «Присаживайтесь, пожалуйста». Смотрю — молодая красивая мадама и вдруг… уступила мне место, как будто я старикашка. Скажи, я похож на старикана?

— Э-э…

— Вот и я о том же! Я слежу за собой, ем свежие овощи. Да, сегодня я забыл побриться и одет, прямо скажем, не от Пьера Кардена (дурацкое, кстати, имя — Пьер!). Ну и что? Ведь у меня даже седых волос нет. Скажи, у меня есть седые волосы?

— Ну…

— Вот именно, вот именно! Но тогда почему она уступила мне место? Думаешь, это из-за плохой осанки?

— М-м…

— Да, ты прав: наверняка из-за осанки. У меня спина колесом. И еще я лоб морщу все время. Вот так.

Он замолчал, ожидая комментариев. Я пожал плечами:

— Скажи, а где в тот момент находилось вино — еще в бутылке или уже в тебе?

— Так, давай не будем разводить гегемонию.

— В смысле — демагогию?

— Да, и ее тоже. И вообще: я же просил выключить сарказм.

— Извини: выключатель сломался.

Петр отвернулся к окну и стал дергать за веревочку, открывая и закрывая жалюзи.

— Суханов, бога ради, оставь в покое мои вещи.

— Знаешь, что я думаю, Андрей? Я думаю, все это неспроста.

— Что именно?

— Ну, случай в автобусе. Это наверняка что-то значит.

Я закрыл глаза, я хотел спать.

— Возможно, — сказал я, — девушка уступила тебе место просто потому, что бывала на твоих лекциях и знала, что ты преподаватель. Может, это был жест уважения…

Он обдумал мои слова и вздохнул.

— Ладно, допускаю: иногда я перегибаю палку.

— «Иногда»? Ты уверен, что это то слово?

— Ох, да я не об этом! Ты не понимаешь! Здесь ведь совсем другая ситуация! Уступив мне место, эта девушка что-то изменила во мне. Она словно состарила меня морально. Я даже афоризм сочинил, слушай: старость — это не морщины и седина; старость — это когда тебе уступают место в общественном транспорте. Получается, что сегодня меня официально разжаловали в старики. Андрей, ты слушаешь меня?

— А?

— Ну что ты за человек, ей-богу! Тебе душу изливают, а ты в стену смотришь.

— Душу? — я зажмурился, сдерживая ярость, не в силах больше слушать эту ахинею. — Ты преподаватель, Петя. У тебя нет души.

Петр заговорил лишь через минуту — тоном оскорбленной невинности:

— Ты бесчувственный человек! Черствый и бесчувственный!

— А знаешь что? — я встал из кресла, шагнул к двери и распахнул ее. — Вали-ка ты на хер отсюда. После твоей «души» мне теперь комнату проветривать придется.

Повисла тишина. Он посмотрел мне в лицо — кажется, впервые с тех пор, как вошел — и вдруг удивленно спросил:

— Ты в порядке?

— В порядке. Выметайся.

— А что у тебя с губами?

— А что у меня с губами?

— Они… дрожат.

— Пломба вылетела — и зуб теперь болит. Выметайся.

— Зуб? А, зуб — это да-а-а. Это плохо, да. — Пауза. — Может, я могу чем-то помочь?

— Ты умеешь воскрешать мертвых? — вырвалось у меня.

Он всерьез задумался.

— Н-н-нет.

— Тогда ты не сможешь мне помочь. Выметайся.

— Да ладно тебе, хватит рычать, я пришел с миром…

— Пш-шел вон! Еще одно слово, и — клянусь — я пробью тебе голову настольной лампой!

— Ты чего разорался-то?..

Я шагнул к столу, схватил лампу и сорвал с нее желтый абажур (комната озарилась ярким белым свечением освобожденной нити накаливания — и тени поползли по стенам, подчиняясь движению моей руки в момент замаха).

Петр ретировался к выходу.

— Ладно-ладно, все, ухожу. Какие мы нервные сегодня…

Он выскочил на лестничную клетку, и дверь за ним звонко захлопнулась. Я медленно опустился в кресло и зажмурился. Потом открыл глаза и оглянулся, проверяя — нет ли кого за спиной. «И кого ты ожидал там увидеть?» — мелькнуло в мыслях. Лампа в руке дрожала — и ломаные тени на стенах тряслись в унисон. Зуб уже давно не болел — но странным образом теперь без этой боли было как-то пусто. Я старался дышать глубоко и уже почти пришел в себя, когда Петр вновь появился на пороге:

— Я это… сапоги забыл… босиком выбежал…

Я швырнул в него лампу, но короткий провод, натянувшись, словно поводок, отдернул ее назад — и она грохнулась на ковер, усыпав осколками турецкие узоры. Вдребезги…

Чтобы остыть, я вышел на улицу, накинув на плечи украденное пальто. Долго шатался без цели, потом направился к реке — увидеть мост.

Честно говоря, с мостами у меня особые отношения — только не смейтесь, пожалуйста, — я панически боюсь ходить по ним. Перейти реку по тонкому льду для меня гораздо проще, чем по мосту. Этот нелепый, нелогичный страх появился у меня в семь лет…

Как сейчас помню: мы с друзьями, Димой и Леней, решили прогулять математику. В соседнем поселке в тот день открылась выставка комбайнов, и, чтобы скоротать время, мы отправились туда.

Мы шагали по тропе, толкались, бились рюкзаками. Ступив на старый деревянный мост, я спросил:

— Этот мост называют Тихим. Но почему? Он же скрипит, как треснувшая мачта. Того и гляди развалится.

— Нет, — сказал Леня, хохоча, — он скрипит, как суставы моего деда.

— Он скрипит, как голос нашего завуча! — подхватил я, и мы стали выдумывать сравнения — одно другого глупей — чтобы описать скрип.

— Его назвали Тихим из-за странной смерти, — сказал Дима. Вид у него был предельно серьезный, и мы перестали хихикать.

— Ты о чем это?

Дима оперся на канатные перила, посмотрел вниз, плюнул в воду.

— Здесь человек умер.

— Какой человек?

— Человек, которого не слушали.

— Что?

Дима был самым старшим из нас, к тому же благодаря щербинке между передними зубами он дальше всех плевался — поэтому мы очень его уважали. Он долго молчал, словно раздумывая, потом махнул рукой и пошел дальше.

— Нет, вам рано еще это слышать.

— Что? Что слышать? Ну рассказывай! Кто здесь умер?!

Интригу он умел создать и паузу выдерживал невозмутимо — мы семенили за ним, умоляя продолжить. Наконец, поломавшись для солидности, он сделал вид, что мы его достали, и сам с удовольствием начал рассказ:

— Там, за холмом, когда-то жил человек. Звали его… м-м-м… Кира!

— Кира? Что за девчачье имя? — сказал Леня, хихикая. — Неудивительно, что он умер. Я бы тоже умер, если б у меня было такое дурацкое имя. Кира! Ха!

Дима залепил Лене звонкого леща; Леня проглотил усмешку и умолк.

— Так вот, — продолжил Дима, — Кира был проклят. Типа с рождения. Когда он родился, врачи не услышали его плача. И даже когда он научился говорить, его никто не слушал. Нет, все было не так уж и плохо, а местами так вообще зашибись: предки любили его, у него даже были друзья, но когда он начинал говорить — слова его как будто отскакивали от людей. Иногда он видел это, типа как в кино: буквы вылетали изо рта, стукались о невидимую стену и прям вот на осколки рассыпались, как стекляшки. Когда он вырос, стало вообще невмоготу: слова причиняли ему боль. Вот начинал он говорить о чем-то важном, типа о смысле жизни там и вообще о всяких важных штуках, и вот тут появлялось такое вот ощущение, знаете, как будто он типа йог, и типа босиком идет по битому стеклу. Он, конечно, страдал из-за этого ващ-ще очень сильно, но потом привык. Ведь мы все привыкаем к неудобствам, — Дима выдержал внушительную паузу. — И вот тут-то была главная закавыка. Он типа решил, что все люди такие — все мучаются из-за слов, поэтому молчат, а если типа и говорят, то о всякой фигне. Потому что фигня не причиняет боли, сечете? И так он и жил – типа молча. Но все изменилось, когда он встретил немого.

— Что? Что изменилось? Ну говори уже!

— Он типа возвращался с работы. Шел себе, никого не трогал, под ноги себе смотрел. И вдруг такой слышит! Женский голос — и женщина, значит, как будто разговаривает с кем-то — но Кира другого голоса Кира не слышал. И это было так странно! Он осмотрелся и увидел двух людей. Было темно, они стояли в желтом свете фонаря. И, значит, девушка эта улыбалась. Знаете, так улыбаются девчонки, когда втюрятся в кого-то. Она глядела на пацана, а он размахивал руками, типа как оркестром дирижировал. Невидимым оркестром. «Он немой», — понял Кира и еще долго наблюдал за ними. Немой не мог издать ни звука, сечете? Но вот эти вот его жесты, - Дима изобразил жесты немого, - его ладони, пальцы, вот это все, складываясь в знаки, все эти жесты заставляли девушку слушать… Немой мог выразить себя. Одним только жестом. И каждое его движение что-то значило. Фиг знает, о чем Кира подумал тогда; наверно, позавидовал немому. И вот – тем же вечером он пришел на этот мост и просто смотрел в воду. Типа как философ, таскал свои тяжелые мысли в голове. Потом снял очки и положил на край — типа собирался ложиться спать — перелез через вот этот вот самый парапет и прыгнул. Вот прям вот так – фигак! – взял и прыгнул. — Дима снова замолчал, разжигая наше любопытство. — И все бы ничего, если бы ни одна странность.

— Какая странность? — Шепотом спросил Леня.

— Он-то прыгнул, но всплеска – ц-ц! – не было, — сказал Дима так спокойно и буднично, что стало еще страшнее.