Подлинная история Зеленых музыкантов - Евгений Попов

- Здрасьте! - удивился Иван Иваныч. - Да ты что?

- Ништо (259)!

Тут Иван Иванович не выдержал и захохотал (260).

- Чо (261), смешинка в рот попала (262)?

- Вон ты, оказывается, какая боевая (263)! - хохотал Иван Иваныч. - А я хотел вернуться, попросить, чтоб тебя сильно не ругали.

- Ага. Хватился (264), когда там уже никого нету, - сказала девчонка.

- Ладно, я тогда им завтра позвоню (265)...

- Да чо (266) уж там звонить, - она шмыгнула носом. - Как-нибудь и вправду отболтаюсь.

- Ты вообще-то кто такая (267)? - спросил Иван Иваныч.

- Я - Милка (268), - девушка протянула руку. - Людмила, - поправилась она. - Ну, мне пора. Прощайте, - солидно сказала она.

И повернулась (269).

- До свидания, - сказал Иван Иваныч и, не удержавшись, добавил (270): Экие у тебя перепады.

- Какие еще "перепады" (271)? - остановилась неудачливая (272) шутница.

- Обыкновенные необыкновенные (273). - Иван Иваныч снова приблизился к ней. - То - "ты мне нравишься, парняга", а тут вдруг - "не на такую напал".

- Ай, ну чо вы (274), правда, нудный такой. Как старик (275). Я ж сказала, что по спору написала.

- Ладно. Не сердись... Людмила (276). Давай я тебя до дому провожу.

И он взял ее под руку.

- Но только вы смотрите, чтоб... без этого (277), - покосилась она.

- Ладно, ладно, - пробормотал Иван Иваныч.

Он тоже поглядывал (278) на Милку, а та постепенно освоилась, затараторила. Рассказала, что приехала из Уяра (279) поступать в институт, да провалилась (280). Зато сейчас учится в училище, на последнем курсе. Живет на квартире (281). Скоро будет работать в аптеке.

- Домой вернешься? - спросил Иван Иваныч (282).

- Да ну его в болото (283), этот Уяр, - скривилась девушка. - Чего (284) мне там делать, в деревне (285)? Да и родных никого, кроме бабки, нету. Я здесь останусь. Профессия хорошая, жилплощадь могут со временем дать (286)...

Так, значит, все и началось. Расставаясь, они насчет (287) следующей встречи не договаривались, но однажды, совершенно случайно, столкнулись нос к носу у кассы кинотеатра "Октябрь" (288), которую осаждала толпа любопытствующих поглядеть на какие-то очередные парижские или египетские тайны (289).

- Эй, поэт, билетика лишнего нету? - узнала его Милка.

- Нету... Откуда... Вот же - дьяволы (290)! - пыхтел Иван Иваныч, продираясь сквозь толпу (291).

- Тогда идем со мной - у меня тут администраторша знакомая, землячка (292). Может провести...

Смотрели фильм (293). Милка охала, прижималась... Потом еще несколько раз встречались. А потом у Ивана Иваныча умерла мать (294). Он сильно растерялся, и как-то так приключилось, что Милка приняла в похоронах самое деятельное участие. Она и оркестр нанимала, и зеркало одеялом завесила (295), и приготовила нехитрый поминальный обед (296), на который пришли немногочисленные родственники Ивана Иваныча, полузабытые друзья отца, соседи, ребята-сокурсники (297).

- Ну, выпьем, что ли, светлая ей память, вечный покой, - говорил, отправляя в рот рюмку белой (298), выпивоха и враль дядя Сережа Матвеев (299), фронтовой друг отца.

- Как говорится - сколь ни болела, а все ж померла (300), - соглашалась старуха Илесина (301).

- Отмучалась...

И все пили. А Милка - неслышная, легкая, смирная (302) - все вскакивала, носилась, хлопоча и приглядывая, командуя под одобрительный гул знакомых и родни (303).

- А чо, парень, однако (304) жениться тебе пора (305), - наклонился к Ивану Иванычу Матвеев.

- Ладно, ладно... Ты закусывай, дядя Сережа.

- Не, я дело говорю. Чо одному коптиться? - лез дядя Сережа.

- Ладно, ладно... Женюсь... Ты закусывай хорошенько.

Пили кисель. Ели блины (306). Разошлись далеко за полночь. Милка долго еще прибирала со стола: тихонько, стараясь не звякнуть, уносила на кухню грязные тарелки, вилки, ложки, стопки (307). Потому что Иван Иваныч как уставился в угол, где висела старая мамина икона и лампадка теплилась (308), как уставился, так и молчал, молчал, молчал.

А она, нахлопотавшись, медленно и тщательно оттирала мочалкой свои тонкие, совсем не крестьянские пальцы (309) с лиловыми пятнышками облезшего маникюра.

Белые ее руки покраснели от холодной воды (310), а она все терла, терла их с непонятным для нее самой ожесточением.

И вдруг резко закрутила кран. Взвизгнула и остановилась вода в трубах.

- Ты уходишь? - очнулся Иван Иваныч (311).

Она медлила (312).

- Куда на ночь глядя? Ночуй у меня сегодня (313), - отводя глаза в сторону, сказал он.

- Только сегодня? - пожала она плечами и попыталась улыбнуться (314)...

Позже они почти везде стали появляться вместе. И на литобъединении, и на вечеринках (315), и в театр ходили, на лыжах бегали, подолгу бродили по заснеженным дорожкам городского сада, потешаясь над гипсовыми статуями с отбитыми носами и гордой позолоченной скульптурой однорогого оленя (316). И над городом они стояли, притихнув, на Караульной горе, около старинной казачьей часовни, откуда все как на ладони (317): белое полотно реки Е., сизый сумрак нависших сопок, плоские скопления деревянных домиков и многоэтажные жилые корпуса (318). Милка с того дня заметно переменилась. То были просто друзья-товарищи: хохотали, бегали да стихи читали (319), а тут вдруг что-то Милка не то солидная какая стала, не то, наоборот, - ошалела вконец. Молчит, молчит, а потом прижмется к нему, уткнется, гладит, вздрагивает, шепчет (320)... В общем, их отношения определенно стали раскручиваться в совершенно ясную и понятную всему белу свету сторону (321). И хотя Милка никогда и ничего прямо не говорила, но видно было - ждала. И надеялась, что дождется (322).

И все это стало сильно не нравиться Ивану Иванычу (323). Больше того все это стало ему сильно мешать.

Ибо с ним приключилась и еще одна весьма странная штука. А именно: увлечение литературой приобрело для Ивана Иваныча характер, образно говоря, наркотический (324). То ли первая любовь сыграла свою кристаллизующую роль (325), то ли вообще - уж если что суждено тебе, человече (326), так как (327) ты ни стерегись, а никуда ты, голубчик, от судьбы не денешься (328). Так ли, не так ли, но факт остается фактом: обо всем, кроме литературы, он теперь и думать забыл. А если все ж и думал, то лишь в одной определенной плоскости (329): прикидывал, смекал, например, как бы повыгоднее использовать эту деталь в рассказике или вставить в стишок для придания ему большей жизненной достоверности и реалистической правдоподобности (330).

Иван Иваныч по-прежнему много читал, но на занятия теперь ходил неохотно (331). Сделал массу пропусков, задолжал контрольные, курсовой (332). Его несколько раз вызывали в деканат, стыдили, прорабатывали, он обещал исправиться, подтянуться, догнать, но практически ничего для этого не делал (333). К весне он окончательно погряз в "хвостах", не сдал зачеты, и к сессии его не допустили (334). А вскоре последовал и приказ об отчислении из института.

Иван Иваныч бросился тогда в деканат (335). Он умолял декана, ссылался на свои, действительно объективные, а большей частью выдуманные обстоятельства, опять клялся, что все нагонит, пустил даже небольшую слезу (336). Но, к несчастью, как раз в это время вышло какое-то постановление об усилении воспитательной работы в ВУЗах и техникумах (337), и Пров Никитич, пожилой профессор (338), человек вообще-то добродушный, зла студентам не желающий и даже наоборот - часто вызволявший их из вечных этих студенческих историй (339), встретил лодыря с неодобрением.

- Ничего... Годик-другой потрудишься на производстве (340), образумишься, тогда и приходи с хорошей характеристикой, тогда и приходи, говорил он молодому человеку.

- Может, вы все-таки поверите мне (341)... в последний раз, Пров Никитич, - канючил Иван Иваныч. - У меня, можно сказать, вся жизнь рушится...

Но декан был неумолим (342).

- Ничего... Ничего... Какие еще твои (343) годы? Покрутишь гайку (344), одумаешься, тогда и приходи, - все твердил он (345).

- Спасибо. Я постараюсь, - только и оставалось сказать на прощанье Ивану Иванычу.

Да, положение действительно выходило аховое. "Поработаешь годик-другой..." Легко сказать! А где, спрашивается, без специальности поработаешь (346)? Идти подсобником на завод (347) - так за день набегаешься: не то что строчка, буква в ум не придет. Разве что в газету сунуться, а кто в штат возьмет (348)? Да и подходящее ли это место для студента Технологического института, которому нужна характеристика с производства. А газета если и производство, то не болтов же и гаек (349). А болты и гайки, как получается, являются необходимым условием для восстановления в институте... Круто дело завернулось.

Обуреваемый такими мыслями, Иван Иваныч тем не менее бодрости духа не терял и даже чуть-чуть наслаждался неожиданной свободой. В самом деле можно вставать во сколько хочешь, никуда не нужно спешить, можно спокойно поразмыслить (350), чего-нибудь такое сочинить (351). Подкармливался он мелкими публикациями все в той же комсомольской газете (352).

Но чем дальше, тем печальнее становилось жить Ивану Иванычу (353). Неопределенность его положения, денежные дефициты и бесцельно текущее время (354) начали его сильно угнетать. Он бодрился: гулял по городу, торчал на речке, бросал камешки в воду (355) или ехал в лес и там лежал под соснами среди жужжания стрекоз, но не было уже в этих его праздных занятиях прежней сладости и легкости. На литобъединение бы сходил, так и литобъединение к тому времени окончательно распалось. Дедушка Суховерхов помер весной, доктор Гусаков написал кандидатскую диссертацию (356), а Ниночка Дорохина вышла замуж за тихого Геллера, и они оба от литературы тоже удалились, найдя себе, помимо радостей брака, другое интересное занятие. А именно: Геллер под руководством Ниночки купил тесу и стал по ее проекту возводить в дачной местности двухэтажную деревянную избу "в древнерусском стиле". Избу эту изумленные соседи милиционера сразу же окрестили обидным прозвищем "жеребячий дворец", что, впрочем, не имеет никакого отношения к нашему рассказу (357).