Дело полковника Петрова - И Горбатко

Через несколько недель случился приятный сюрприз. Я обнаружил свою фамилию в списке тех, кому было разрешено покинуть Советский Союз. На оставшиеся у меня после оплаты билетов деньги я купил бриллиант и спрятал его в тюбике с зубной пастой, и 28 февраля 1941 года в Вильно я сел на транссибирский поезд. С тяжелым сердцем прощался я с матерью, братом и двумя моими близкими друзьями. Будущее рисовалось мучительно неопределенным, я оставлял тех единственных людей, которых любил, не зная, когда увижу их снова, если это вообще удастся. Печальная перспектива.

Поезд прибыл в Москву через сутки и некоторое время стоял там. Шел сильный снег, но я пошел пройтись по городу, и был сразу же поражен контрастом между массивностью и представительностью общественных зданий и трущобным видом и перенаселенностью жилых районов.

Картина бесшумно движущихся людей на фоне огромных тяжелых зданий угнетающе действовала на меня. Казалось, что эти более чем скромно одетые прохожие не принадлежали этому величественному городу, и что им до него нет дела, настолько они были поглощены своими личными заботами. Общее безмолвие усугублялось видом крупных хлопьев снега, падающих на и без того сильно заснеженные тротуары. Общая атмосфера выражала апатию и безнадежность. Я чувствовал, что каков бы ни был конфликт между человеком и государством, пострадавшей стороной здесь был человек.

В ходе дальнейшей поездки мы проследовали через Омск, Томск, Новосибирск, а также другие крупные промышленные города вдоль маньчжурской границы. Через десять дней после посадки в поезд, и очень устав от поездки, мы добрались, наконец, до Владивостока. Здесь я столкнулся со значительными препонами со стороны чиновников как советских, так и японских консульств, но, в конце концов, где блефом, а где напором мне удалось получить визу в Японию.

Мое пребывание в Японии прошло без приключений. Я продал бриллиант, который достал из наполовину использованного тюбика с зубной пастой, и жил на вырученные от его продажи средства. После России японский народ казался мне похожим на марионеток из пьесы в кукольном театре. Все выглядело миниатюрным, красочным, чистым и изящным. Это было ярким контрастом по сравнению с Сибирью. Однако ограничения на передвижения были весьма строгие, и питания едва хватало. Несмотря на общую экзотическую атмосферу и грациозность гейш, я с радостью узнал в польском посольстве в Токио, что теперь могу ехать дальше в Австралию.

Я сел на пароход Токио Мару, и должен сказать, что поездка была просто великолепной. В пути мы не заходили в порты и холодным ветреным утром после одиннадцати дней плавания вошли в гавань Сиднея.

Это было 24 июня 1941 года.

Глава Третья

Германские войска вторглись на советскую территорию!

Эти газетные заголовки были прекрасной новостью для западных союзников, но лично для меня это звучало ужасно. Они означали, что я оказался отрезан от моей семьи и, зная германскую концепцию тотальной войны, я имел все основания опасаться за их жизни. Часто употреблявшиеся фразы типа "разве вы не знаете, что уже идет война?" или "подумайте о голодающих людях в Европе" имели для меня глубокое и очень реальное значение.

Вдобавок ко всему мое собственное положение было весьма незавидным. Кроме польского и русского языков, на которых я говорил свободно, я в определенной степени владел немецким и французским языками, однако не мог произнести ни одного слова по-английски. И чем больше я слушал разговор людей вокруг меня, тем больше чувствовал, что никогда не смогу освоить этот язык. Все мое имущество состояло из скрипки, маленького чемоданчика с несколькими рубашками и сорока долларами наличных денег. Я снял комнату, но вскоре, когда у меня кончились деньги, меня из неё выселили,. Несколько ночей я спал на скамье в Гайд-парке.

После казавшихся бесконечными поисков я получил работу машинистки на Радио Колгейт Палмолив. Я также играл на скрипке и время от времени получал приглашения от Австралийской Комиссии по радиовещанию на сольные выступления. Пытался я и вступить в Армию, но меня не взяли потому, что я не был британским подданным.

Так шли месяцы, пока, наконец, в 1942 году меня не призвали в Армию, которая, очевидно, обнаружила, что не может без меня обойтись. Через несколько дней я уже был вместе с несколькими сотнями таких же солдат в поезде, который направлялся в запасной учебно-тренировочный центр медицинской службы сухопутной Армии в населенном пункте Коура небольшом городке на юго-западе штата Новый Южный Уэльс.

В лагере я был единственным иностранцем, и этим, по-видимому, объяснялось повышенное внимание моих товарищей по казарме к моей персоне и вопросам моего быта. Среди них были различные люди: торговцы, университетские студенты, разнорабочие и фермеры. Я стал улучшать свой английский язык и понемногу понимать образ мышления людей новой для меня страны. Мой слух стал свыкаться со сленгом, и я проявлял особое усердие к тому, чтобы хорошо его освоить.

Мои товарищи по казарме задавали мне множество вопросов в отношении европейских стран, а также войны. Они вежливо слушали, когда я пытался на моем ломаном английском языке рассказать им о зверствах, творимых немцами, и жестокости, проявляемой русскими. Они изо всех сил старались не проявлять открытого недоверия к моим словам и, чтобы не задеть моих чувств, говорили: Слава богу, Билл, теперь тебе нечего опасаться.

И мы шли в барак Армии спасения играть в настольный теннис. Почему они называли меня Билл, этого я никак не мог понять. Может быть из-за какого-то сходства с этим именем первой части моей фамилии.

Прошло много недель, и я невероятно устал от лагерного однообразия. Однажды утром мы сидели на занятии по анатомии, которое проводил один из наиболее просвещенных капралов. Давалось ему это нелегко и после получаса или около этого его лицо покрылось испариной. Его трудности особенно возросли, когда он перешел к описанию костей ноги. Он замолчал и стал откашливаться, прочищая горло. Затем он вытащил из кармана платок, обтер губы и сказал: "Вы должны знать, что в ноге имеются две большие кости".

Он снова замолк, несколько секунд смотрел по сторонам, как бы ожидая помощи, и наконец произнес: "Они называются . . . ну, значит, кхе-кхе . ."

- Большая и малая берцовые кости, - непроизвольно вырвалось у меня.

- Вот именно, большая и малая берцовые кости, - повторил капрал нелегкие для него названия на латыни.

Когда занятие закончилось, он подошел ко мне и спросил, откуда мне знакома анатомия. Я объяснил ему, что изучал медицину в Польше до войны.

Ты здесь напрасно теряешь время, Билл, - сказал капрал, - Вот чтоб мне пропасть, напрасно, - добавил он твердо. Я переговорю об этом с сержантом. Тебя надо направить в госпиталь или ещё куда-нибудь. Там ты, парень, займешься настоящим делом.

Через несколько дней меня вызвал к себе помощник начальника лагеря. Он приказал мне собрать вещи и быть готовым к отъезду в ближайшие двадцать четыре часа. На следующий день я попрощался с моими товарищами по казарме и, сопровождаемый советами в дружеских и, в значительной части, непечатных выражениях, забрался в кузов грузовика, который должен был подбросить меня до железнодорожной станции.

Меня перевели в 113 армейский госпиталь общего назначения в местечке Конкорд Уэст недалеко от Сиднея. По прибытии, я был представлен его начальнику, который сразу же дал мне назначение в отделение патологии. В течение нескольких последующих недель я скреб и мыл там полы. Оказавшись в этой жесткой системе, я не ощущал своей полезности для дела. Кроме того, я знал, что из-за моей категории Б - 1, по причине моей близорукости, меня никогда не пошлют в боевую часть.

Поэтому, когда пятью месяцами позднее я прочитал в прессе о том, что студенты-медики освобождаются от армейской службы для того, чтобы они могли продолжать свои занятия, я написал заявление в университет в Сиднее с просьбой о зачислении. Ответ был положительным, и мой уровень знаний определили соответствующим третьему году обучения. Подготовив все необходимые документы, я обратился в военное ведомство и попросил освобождения от службы и направления на учебу. Через несколько недель я был уже в гражданской одежде.

Глава четвертая

В апреле 1943 года я начал посещать занятия в университете, но не мог слушать курс лекций из-за языковых трудностей. Вся лексика, которую я освоил в армии, в университете находила небольшое применение, за исключением разговоров с моими товарищами-студентами. В это время мне посчастливилось встретить и завязать тесные дружеские отношения с Фергюсом Брауном, замечательным человеком, который в возрасте сорока двух лет решился получить медицинское образование. Фергюс многое повидал и сделал, и был именно тем человеком, который был мне нужен в качестве проводника и наставника в незнакомой для меня стране.