Высокочтимые попрошайки - Акоп Паронян

Через несколько минут хозяйка сбегала к соседке, вернулась с лампой и осветила келью Абисогома-аги.

4

После появления этого света не протекло и получаса, как к нашему новоприезжему явился некий молодой человек, который, сказать по совести, и на торговца не походил, и на работника не походил, и на чиновника, и на мастерового, а был, что называется, ни то ни сё. На вид ему можно было дать лет тридцать; помимо украшавших его наружность голубых глаз и рыжеватых волос, у него была длиной в два пальца борода, что в нашей столице является признаком либо траура, либо бедности. Одежда его была так стара, что любитель древностей мог бы заплатить за неё большие деньги. Однако если одеждой своей он отталкивал от себя, то личность его обладала притягательною силой.

— Рад видеть вас! — прокричал этот молодой человек, влетев в комнату и подскочив к Абисогому-аге.

— Что случилось? Чего тебе надо? — спросил Абисогом-ага испуганно.

— Услышав о вашем прибытии, я поспешил сюда, чтобы повергнуть к стопам вашим уверения в моём глубочайшем к вам почтении.

— К моим стопам? Очень хорошо! Клади их на пол… — сказал Абисогом-ага, должно быть, решив, что молодой человек принёс ему домашние туфли.

— Вы изволите шутить?. Благодарю вас, ваше степенство, — сказал гость и, сняв шляпу, вскочил на стол.

Абисогом-ага, поражённый этим зрелищем, нетерпеливо ждал, что же будет делать, стоя на столе, его экстравагантный гость, выкинувший столь удивительное колено.

Молодой человек вытащил из кармана лист бумаги и, вперив глаза в Абисогома-агу, изо всех сил выкрикнул:

— Дамы и господа!..

Испугавшись ужасного голоса трибуна, Абисогом-ага подпрыгнул на два локтя и, потеряв над собой власть, завопил:

— Кто он такой? Сумасшедший, которого нужно отправить в сумасшедший дом?.. Или он сбежал из сумасшедшего дома?

— Армянская нация, — так начал молодой человек, чуть понизив голос, — сегодня должна устроить чествование храбрейшему из наших национальных богатырей…

— Что взбрело тебе в голову, братец?

— Были времена, когда говорили: да, ныне тьма борется против света, невежество против науки, прошлое против будущего, повелительное против изъявительного, ненависть против любви, меч против пера, огонь против воды, мясо против овощей… Те времена прошли, теперь они прошлое, мы будущее, они тьма, мы свет, они меч, мы перо, они ненависть, мы любовь, они огонь, мы вода, они мясо, мы овощи, они огурцы, мы яблоки, они шипы, мы розы… Прошли те времена, когда человечество качалось в колыбели предрассудков…

— Что это ты, братец, задумал? Я ведь тебе никакого зла не сделал. Чего ты ко мне привязался? Ступай скажи все эти слова тому, кто тебя обидел.

— Да, человечество мучалось, его безжалостно угнетали, и оно не ведало, куда идти и кому жаловаться…

— Помилуй меня, господи, — сказал сам себе Абисогом-ага. Конечно, я мигом бы сбросил его со стола, но боюсь: а вдруг вытащит, разбойник, из-за пазухи револьвер — и пальнёт, слишком уж сердито он речь держит.

— И только тогда, — продолжал вития, — когда науке удалось взять верх над суеверием, а свету — над тьмой, а перу — над мечом, а любви— над злобой, а грядущему — над минувшим… только тогда, говорю я, только тогда все мы поняли, что слова «человечество», «нация», «родина» существуют не для словарей, а являются словами, которые должны быть навечно вписаны в мозг и в сердце каждого смертного…

— Умоляю тебя, братец, слезь со стола, внизу вот и расскажешь, отчего у тебя душа не на месте.

Молодой человек говорил без пауз и при этом дрожал и трясся гак, что Абисогом-ага нет-нет и замирал от страха: ну, как грохнется лампа со стола и разобьётся? И, более не желая терпеть самозванного оратора, он вскинул голову и изо всей мочи закричал:

— Спустись сейчас же!

— Умоляю вас, не гневайтесь на меня.

— Спустись, или я!..

— Ах, не делайте больно человеку, чьё сердце принадлежит нации.

— Коли хочешь сказать мне что, слезь, пожалуйста, сядь но человечески рядом, ну и толкуй своё.

— Умоляю, дозвольте мне закончить… Ах, вы не знаете, как я волнуюсь, когда произношу монологи!

— Слезь!

Оратор наконец спрыгивает со своей трибуны и садится на стул.

— Так… А теперь, признайся, пожалуйста, зачем ты пришёл? — спрашивает Абисогом-ага в раздражении.

— Умоляю, не злитесь.

— Чего ты хочешь? Ну, слушаю.

— Не обходитесь со мной так грубо, мне очень грустно, сейчас я за…заплАчу.

И действительно, оратор ударяется в слёзы.

— Почему ты плачешь, братец?

— Да потому, что ваш покорный слуга — литератор, и он страстно желает служить своей нации, а эта нация платит своим литераторам неблагодарностью.

— Но виноват же не я…

— Вы правы, не вы тому виною, но… У меня есть стихотворения, которые я посвятил родине… Прелестные куски… заветные строки, где воображение, вдохновение, страсть, огонь и пламя так и рвутся в небо.

— А что, это плохо? Ты поэтому плачешь?

— Наша нация, всемилостивейший мой, не знает цены моим стихотворениям; за ребячество, видите ли, их почитает, и потому наш брат-стихотворец обречён голодать.

— Но причём тут я?

— Умоляю, будьте со мной ласковы.

— Но чем я могу помочь тебе?

— Я хотел попросить…

— Проси скорей.

— Не кричите же на меня, ради бога, вот опять заплачу.

И стихотворец снова расплакался.

— Господи, пошли мне терпение, — взмолился Абисогом-ага.

— Я пришёл попросить… я прошу помочь… чтоб моя только что произнесённая речь была напечатана.

— Так напечатай! Кто тебя держит?

— Я прошу, ваше степенство, оплатить издание этой речи и… некоторых других моих сочинений.

— Не понимаю. Почему за твои речи должен платить я? Слыхано ли дело, чтобы один печатал ради своей выгоды книги, а деньги за это платил другой?!

— Умоляю, поймите!.. Душа моя и так уязвлена… Не наносите ей новую рану.

— Я никого не хочу ранить, оставь меня, братец, прямо беда мне с тобой.

— Знаете ли вы, как тяжело литератору слушать такие слова?!

— Не знаю. И знать не хочу.

— Сердце поэта весьма чувствительно, порой даже одно неосторожное слово может ранить его… У меня есть стихотворение, написанное на эту тему, послушайте вот…

— Некогда мне, мил-человек, слушать твои куплеты.

— Умоляю вас, не относитесь так холодно к моим стихотворениям. Творение, которое вы не хотите слушать, я создавал два месяца, и всякое невнимание к нему оскорбляет моё достоинство… Не говорите же о моём созданье ничего дурного, позвольте мне прочесть его вам…

— Я приехал сюда не для этого.

— Хорошо… тогда займёмся одной моей трагедией.

— Не хочу. Я кушать хочу, я не обедал.

— Хорошо, тогда я произнесу слово о еде.

— У меня нет времени.

— Умоляю, впредь никогда не говорите «у меня нет времени». Нет ничего более обидного для автора, возымевшего желание прочитать кому-нибудь свой собственный труд. Прошу вас, относитесь к авторам сочувственно.

— Хочешь сесть мне на шею?

— Не смейтесь надо мной. Зачем же мне на вашей шее сидеть?

— Или, может, отдать тебе свой кошелёк?

— Нет, нет, я говорю лишь о плате за издание моих речей и…

— Сколько тебе для твоего дела денег нужно?

— Всего четыре золотых, для вас это, разумеется, пара пустяков, зато вы станете, таким образом, моим меценатом, и ваше имя будет стоять на первой же странице книги.

— На первой странице?

— Да!

— А зачем на первой?

— Чтоб каждый знал, что книга напечатана за ваш счёт.

— Это хорошо, — ответил Абисогом-ага, вытащил из кошелька четыре золотых и отдал их автору.

Наговорив тысячу любезностей, молодой человек ретировался к дверям. Однако Абисогом-ага остановил его:

— А нельзя ли напечатать на первой странице также и имена моих слуг и сообщить нации, что Абисогом-ага имеет в своём родном городе столько-то коров, овец, ишаков?

— К сожалению, ваш перечень относится к идиллическому жанру.

— Не понимаю.

— Об этих вещах пишутся стихотворения, которые называются идиллическими. Если желаете, я сочиню для вас идиллию.

— На что мне она?

— Напечатаете в какой-нибудь газете.

— Напечатают?

— Ещё бы! Если же дадите ползолотого, сорок раз напечатают.

— Согласен, сочини это самое стихотворение, как бишь его…

— С превеликой радостью.

— Но чтоб хорошее вышло.

— Уж поусердствую.

— Чтоб каждому, кто прочитает, понравилось.

— Конечно.

— Завтра утром принесёшь?

— Завтра утром? Что вы! Еле за Месяц управлюсь.

— За месяц?

— Не раньше. Это читать — легко, а писать — трудно. На сочинение красивой идиллии по меньшей мере два месяца требуется.