Я смотрю на звезды - Григорий Канович

— Как хорошо! Как прекрасно!

О чем бы я играл? О звездах. О теплой летней ночи. О реке. Заколдованные моей игрой, картофелины сами сбрасывали бы с себя шелуху, а клопы подыхали бы на месте. И дед перестал бы кашлять, потому что, когда кашляют, не слышно музыки…

Я ускоряю шаг. Где-то там впереди чернеет фигурка Винцукаса.

— Тебя никто не видел? — допытывается он.

— Никто.

— Все принес?

— Все. Только соли маловато. Может, сахар подойдет?

— Сахар не подойдет. Лучше съедим его.

— Съедим.

Я делюсь с Винцукасом сахаром. Он ловко отправляет его в рот.

— Айда!

И мы бежим к ограде.

— Я перелезу первый, — шепчет Винцукас. — Выдержишь?

— Выдержу.

Винцукас, как кошка, вскарабкивается мне на спину. Его холодные ноги упираются в мои плечи. Он подтягивается и перекатывается через ограду.

— Бросай лопату! — командует он.

— А я?

— Ты покарауль.

— Не хочу… Хочу с тобой.

— Сказано — покарауль!

— Не буду.

— Клад-то все равно пополам.

— А я тебе прибавлю, если поможешь мне перебраться.

— Бросай лопату. Я отдеру доску, и ты пролезешь.

— Не обманешь?

— Скорей!

Я перебрасываю через ограду лопату. Она ударяется о что-то твердое.

— Растяпа! — волнуется Винцукас.

Я стою и жду, пока он отдерет доску. Между нами — ограда. Сам я через нее не перелезу. Неужели Винцукас оставит меня здесь? Неужели обманет?

Тишина. Ни звука. Ни души. Только звезды льют на землю свой ровный свет. Я смотрю на них, ища поддержки и утешения, и звезды приветливо кивают мне и как будто говорят:

— Ты напрасно злишься на Винцукаса. Он ищет лаз в ограде. Потерпи немного, Авремэле, потерпи. И, пожалуйста, не зови Винцукаса так громко: еще услышит привратник…

— Эй! — раздается за оградой.

Я вздрагиваю и бегу на голос.

— Лезь!

Обдирая бока, протискиваюсь в дыру.

— Чуть из-за тебя лопату не сломал, — ворчит Винцукас. — Начнем с помидоров.

Он вытаскивает из кармана соль и сыплет ее на грядку.

— Сверкает?

— Ничего не видно.

— А сразу видно и не будет. Надо подождать. Помидоры, небось, спелые.

Он срывает помидор и вгрызается в него зубами.

— Спелые! Попробуй!

— Без соли не вкусно.

— Ишь, чего захотел! Ешь, говорят тебе!

— А клад мы не прозеваем? — тревожусь я.

— Не прозеваем… Смотри, смотри, — задыхается от счастья Винцукас. — Сверкает!

— Где?

— Вот.

— Тебе показалось.

— Ей богу!

Мы припадаем к земле. По грядке медленно передвигается светлое пятнышко.

— Это светлячок, — разочарованно мямлит Винцукас. — Топчи его, топчи, чтоб не мешал.

Но осторожный светлячок гасит свой фонарик.

Со всех сторон на нас наступает темнота. Мне хочется домой.

Если я приду даже и без клада, бабушка меня не выгонит. Она постелит мне, пожелает спокойной ночи, накроет теплым одеялом, и я засну.

А во сне я буду делать все, что захочу. Я буду бить гимназиста Владаса по голове. Я буду играть на скрипке. Я буду раздавать направо и налево золотые монеты…

Я пойду во сне в школу. И учитель научит меня считать звезды.

Дядя Мотл-Златоуст клянется, что есть такие чудаки — звездочеты. Они смотрят через трубу на небо и считают звезды.

Почему же у нас в местечке все считают деньги и нет ни одного звездочета?

О, как медленно тянется время!

Винцукас уплетает помидоры. Лопата могильщика валяется около грядки.

— Тут, наверно, ничего нет, — жалуется Винцукас. — Айда к моркови!

Но, как и прежде, зернышки соли не сверкают золотом, и лопата, как и прежде, валяется около грядки, и молчат, как и прежде, костельные часы…

Винцукас ежится от холода. Я дрожу мелкой дрожью. Так дрожит поплавок, когда уклейка заглатывает наживку…

В окнах клебонии[2] горит свет. Настоятель, должно быть, сейчас молится или чистит сутану.

Пусть он помолится за нас. Ну хотя бы за Винцукаса. Или пусть выйдет и ткнет своей тростью в то место, где закопан клад.

Клад! Есть ли он вообще на свете?

НА ПОПУТНОЙ ТЕЛЕГЕ-В КАРЛСБАД

— Авремэле, — будит меня дед. — Сбегай, негодник, к реб Довиду за лекарством!

Я вскакиваю с постели, одеваюсь наспех и окольной дорогой иду в аптеку.

Я не спешу. Деду все равно не становится легче от лекарств реб Довида.

Аптекарь Довид похож на бога из моих сновидений. Как две капли воды они похожи друг на друга: он и бог. Правда, бог чуть выше ростом.

Весь белый, в белой ермолке, в белоснежном халате, стоит реб Довид за прилавком и щедро раздает лекарства и советы.

— Опять валерьянка, — не то возмущаясь, не то вопрошая, говорит он. — Поможет она, как клистир покойнику. Твоему деду надо съездить в Карлсбад.

— В Карлсбад?

— Адвокат Кронберг два года там лечился и воскрес.

Карлсбад! Я тщетно стараюсь вспомнить, где это.

— Вы правы, реб Довид! Ему не мешало бы махнуть в Карлсбад. Удобнее всего в базарный день. Любая попутная телега его подбросит.

Аптекарь хватается за живот, заливается громким раскатистым смехом, сует мне капли и наставительно гнусавит:

— Да, да, в базарный день.

Я не понимаю, над чем он смеется. Может, у меня нос в саже или еще что-нибудь такое? Я краснею от обиды и убегаю.

— Так быстро, — пожимает плечами дядя Мотл. — Что, аптека закрыта?

— Открыта.

— А почему ж ты такой сердитый? — не отстает Мотл.

— Занозу засадил.

— Заноза — не беда. Нарвет и вытечет.

Дядя Мотл-Златоуст прыскает в кулак. Его козлиная бородка трясется, как пучок нетеребленного льна.

В комнату, опираясь на суковатую палку, вваливается дед.

— Ну?

— Реб Довид считает, что в каплях толку мало. Поезжай в Карлсбад. Там воскрешают из мертвых.

— Куда? — свирепеет дед.

Он часто моргает своими короткими, выцветшими ресницами. Я вижу, как его желтые от курева пальцы сжимают палку, как она медленно отрывается от земляного пола и повисает над моей головой.

— Постой, — неожиданно заступается дядя Мотл-Златоуст. — Мальчишка не виноват. И реб Довид не лишился разума. В самом деле: почему бы тебе не съездить в Карлсбад? Карлсбад — истинный рай для больных. А ну-ка, поройся в своих карманах, не завалялась ли там лишняя тысчонка! Что ты уставился на меня, как раввин на раскаявшегося выкреста? Поройся!

Дед перетряхивает карманы и извлекает откуда-то облепленную махоркой монету.

— Видал тысчонку?

— Да, — невозмутимо рассуждает дядя Мотл, — Барон Ротшильд в твоих штанах не ночевал. За такие деньги не всякий лодочник через Нерис переправит, а в Карлсбад…

— В Карлсбад, — вмешиваюсь я, — можно в базарный день на телеге добраться. Балагула Ицик довезет.

Дядя Мотл-Златоуст грустно улыбается, гладит меня своей шершавой рукой, обросшей рыжей щетиной, и тихо, словно стесняясь кого-то, объясняет:

— Нет, душа моя. На подводе туда не доберешься. На поездах нужно ехать. Долго, долго… Почти до Австрии.

Я слушаю, и в сердце закипает злоба — злоба на дядю, на поезда, на Австрию и на что-то еще, чему я не нахожу названия.

ЧТОБ ОН С НЕЕ НЕ ВСТАЛ

Дед вырывает у меня пузырек с каплями. Дядя Мотл-Златоуст заворачивает завтрак в газету скорняка Лейзера.

— Авремэле!

— Что?

— Пошли на фабрику.

— Не могу. Я иду с бабушкой в синагогу.

— Я покажу тебе рубанок, стамески, пилки, — соблазняет Мотл. — И кровать президента.

— А бабушка?

— Она одна в синагогу сходит. Богу с ней интересней, чем с тобой.

— Интересней, — уступаю я.

Мебельная фабрика господина Айзенберга стоит у реки. Там же стоит его лесопилка. Каждый день плотогоны сплавляют сюда лес. Дядя Мотл-Златоуст клянется, что господин Айзенберг вырубил бы все дубравы и рощи, если бы ему развязали руки.

То есть как это — вырубил бы? А куда денутся птицы? Птицы не мыши. Они не могут жить в подполье. Им нельзя без деревьев. Самый захудалый воробей, и тот норовит в небо. Попрыгает, попрыгает в навозе и фюйть на дерево…

Дядя Мотл-Златоуст ведет меня пыльными улочками, мимо синагоги, к фабрике.

Синагога старая, с облупленными стенами. Она дважды горела и дважды ее отстраивали. Первый раз ее поджег хромоногий Мейлах, а второй раз господь — молния ударила в крышу.

— Не устал? — замедляет шаг дядя.

— Нисколечко. Я привык.

— А ну-ка, угадай, Авремэле, кто чаще всех ходит по местечку? — оживляется Златоуст.

— Полицейский Гедрайтис.

— Не угадал.

— Почтальон Ксаверас.

— Не угадал.

— Сторож Шимшен.

— Чаще всех, душа моя, по местечку ходит горе. А реже всех — счастье. За тридцать шесть лет я встретил его один раз, и то оно спешило к другому.