Поздний звонок - Леонид Юзефович

– Пойдемте, покажу, где мы завтра соберемся, – пригласила Майя Антоновна.

Спустились в вестибюль, она открыла боковую дверь, и даже в сумраке от плотно сдвинутых темных штор, еще до того, как вспыхнули плафоны под потолком, Свечников мгновенно вспомнил эту комнату. По субботам в ней собиралось правление клуба «Эсперо», хранились архив и библиотека.

Теперь здесь разместился школьный музей. Стены густо увешаны планшетами, в шкафу выстроились спортивные кубки, в застекленных витринах лежат подарки шефов и выпускников, среди них раскрытый на титульном листе том «Гнездовая жизнь птиц» с автографом автора и театральная маска из гипса – дар Пермякова В.И., ныне преподавателя музучилища по классу баяна. Отдельной кучей свалены ржавые гильзы, собранные в походах по местам боевой славы членами краеведческого кружка «Голубые дали».

Майя Антоновна достала из шкафчика серенькую брошюру с зеленой звездой на обложке.

– Это вам. Берите, у нас есть еще три экземпляра. Замечательное пособие, наши активисты до сих пор им пользуются.

Свечников надел очки и прочел заглавие:

«ЭСПЕРАНТО. Настольная библиотека пропагандиста. Вып. 3. Методы дискуссии – непосредственный метод». Автор – М. Варанкин. Издано клубом «Эсперо» в 1920 году.

Из того же шкафчика Майя Антоновна извлекла книжку потолще.

– А вот настоящий раритет. Подарить, к сожалению, не могу, такой нет даже в библиотеке Центрального совета в Москве. Нам ее передала старая эсперантистка Ида Левина.

– Ида Лазаревна?

– Вы ее знали?

– Да… Она жива?

– Умерла три года назад. Мы очень дружили, ее помощь была для нас бессценна. За Идой Лазаревной стояла традиция эспер-движения первых лет советской власти.

Майя Антоновна продемонстрировала ее дар: Валериан Печенег-Гайдовский «Рука Судьбы, или Смерть зеленым!». Роман. Перевод с эсперанто И. Сикорского.

Обложку украшала белая человеческая кисть с натуральным, как в анатомическом срезе, переплетением сосудов и сухожилий на ровно обрубленном запястье.

На этом фоне мгновенным видением возникла стройная босоногая женщина в зеленой, цвета надежды, хламиде. «Бабилоно! Бабилоно!» – мелодично провозгласила она, воздев руки. Невидимый хор отозвался: «Алта диа доно!»

Дохнуло забытым ужасом и ушло, из тающей перед глазами тьмы выплыл голос Майи Антоновны:

– Если хотите, могу дать до завтра.

– Спасибо, не стоит. Я ее читал.

Простились, он вышел на улицу, с наслаждением подставляя лицо весеннему солнышку. На скамейке возле школьного крыльца дремал благообразный старичок, час назад в учительской смотревший на его ухо. Свечников никогда не позволил бы себе заснуть в такой позе на виду у прохожих. Голова старичка свесилась на грудь, из полуоткрытого рта стекает на лацкан тонкая, вязкая струйка слюны. Под солнцем она вспыхивала, как лесная паутинка. Белый пушок на темени был так младенчески невесом, что шевелился от едва ощутимого ветерка, не способного потревожить даже одуванчик.

Четырехполосная «Власть труда» печаталась, естественно, по новой орфографии, выходившие при Колчаке официальные издания – по старой, правоэсеровские – тоже по старой, только без конечного «ера», а левоэсеровские – по новой, но еще более радикальной, чем советская, без мягкого знака после шипящих («В борьбе обретеш ты право свое!»). Одно их объединяло: во всех газетах, при всех властях, выше декретов РВС Восточного фронта борьбы с мировой контрреволюцией и указов Верховного правителя России адмирала Колчака всегда публиковалась программа кинематографа «Лоранж». Дом, где он размещался, не занимали ни белые, ни красные. Использовали его только по прямому назначению, заботливо белили и красили, но и здание гортеатра, за последние три года видавшее больше съездов, партийных конференций и расширенных совещаний, чем спектаклей, тоже сохранилось неплохо.

Ближе к театру заборы были оклеены афишами предстоящего концерта приезжей петроградской труппы. Номером первым в ней значилась Зинаида Казароза – «Романсеро Альгамбры, песни русских равнин, дивертисмент». Это выглядело как пародия на ее прежний репертуар.

Театральные переходы шли на уровне полуподвала. За одной из дверей легковесно пиликала скрипка. Скрипку Свечников не уважал за ненатуральность звучания, предпочитал гитару. Сам умел играть на ней романс «Ни слова, о друг мой, ни вздоха, мы будем с тобой молчаливы» и все кавалерийские сигналы на одной струне.

Он толкнул дверь, скрипка умолкла. На вопрос, где можно найти Казарозу, толстый еврей во фраке и в подштанниках стукнул смычком в переборку.

– Зинуль! К тебе!

В соседней уборной спиной к двери сидела перед трельяжем маленькая женщина в шелковом халате, со сколотыми на затылке пепельными волосами.

Зеркало было с трещиной, с мушиной пачкотней и облупившейся амальгамой, но даже в нем Свечников заметил, как изменилась она за эти два года. Увяло лицо, впадины прорезались под скулами, большое коричневое пятно появилось на шее. Она привычно спрятала его, сведя у горла отвороты халата. Лишь волосы остались прежними. В бьющем сверху солнечном луче они были подернуты обволакивающей сердце дымкой.

Восьмилетним мальчиком Свечников так же смотрел на соседскую девочку, мечтая не о том, чтобы когда-нибудь жениться на ней, а чтобы она каким-то чудом вдруг оказалась его сестрой.

– Здравствуйте, Зинаида Георгиевна, – сказал он, напирая на ее отчество, которое в афише не значилось.

– Почему без стука? – спросила она у его отражения.

– Я стучал, вы не слышали… Не узнаете меня?

Она повернулась, всмотрелась и молча покачала головой.

– «Розовый домик», «Алиса, которая боялась мышей», – начал перечислять Свечников песни ее славы, – «Андалузская гитана», «Ласточка на карнизе»…

– У вас есть мои пластинки?

– Есть, но я слышал вас и на сцене.

– В пятнадцатом году, да? В Летнем театре?

– Позже, и не в Летнем театре, а на Соляном Городке.

– А-а, в Доме Интермедий.

– Однажды я проводил вас до дому. Ночью шли по трамвайным путям, вы были в желтых ботиночках. Не помните?

– Ботиночки помню, вас – нет.

– Вы жили на Кирочной, – выложил Свечников свой главный козырь.

– Действительно, я там жила одно время. Кто нас познакомил?

– Никто. Я сам.

– Если хотите попасть на концерт, я, конечно, могу дать вам контрамарку. Но… Когда вы слышали меня на сцене?

– Осенью восемнадцатого.

– В таком случе лучше не приходить. Сравнение меня нынешней с той, какой я была, не доставит вам удовольствия. Хотя дело ваше. Выписывать контрамарку?

– Вообще-то, – сказал Свечников, – я по поручению губернского эсперанто-клуба. Меня уполномочили просить вас…

– Вы эсперантист? – перебила Казароза.

– Да, член правления клуба «Эсперо».

– Это какая-то эпидемия. Все изучают эсперанто.

– И вы?

– Боже упаси! Знаю на нем только две строчки из чьих-то стихов… Бабилоно, Бабилоно, алта диа доно, – продекламировала она. – Можете перевести?

– Вавилон, Вавилон, святое дело бога, – перевел Свечников.

– Свершение здесь более уместно, чем дело. Слово святое тоже не совсем подходящее.

– А какое подходит?

– Священное. Не обижайтесь, у вас получилось как-то грубовато. Мне читал эти стихи один знакомый, в его переводе выходило гораздо поэтичнее.

– Если у вас есть такие знакомые, – обрадовался Свечников, – вы, думаю, не откажетесь выступить в нашем клубе.

– Хотите, чтобы я у вас пела?

– Не бесплатно, само собой.

– Когда? – деловито спросила она.

– Первого июля.

– Это невозможно. Первого числа я занята в вечернем концерте.

– Концерт начинается в семь, а к нам вы приедете позже. Вас встретят с лошадью возле театра и доставят на место. Тут близко. У нас есть клубный денежный фонд, талоны на пайки и на питание в столовой потребобщества, но там тоже можно взять пайком. На какой гонорар вы рассчитываете?

– Не знаю, – растерялась Казароза, ошеломленная его напором.

– Предпочитаете деньгами или продуктами?

– Наверное, деньги лучше? – осторожно предположила она.

– Совзнаки – да.

– А они у вас местные? Или есть и московские?

– У нас всё есть, – сказал Свечников.

По дороге он прикинул, какую сумму удастся вытрясти из членов правления, и сейчас уверенно назвал цифру:

– Пятьдесят тысяч. Устраивает?

– Более чем.

– А почему вы не торгуетесь?

– Не умею.

– Хорошо живете.

– Что ж хорошего?

– Жизнь, значит, не заставила научиться.

Она невесело улыбнулась.

– Просто она взялась за меня в таком возрасте, когда уже ничему не выучиваются… Что я должна петь? У вас есть какие-то пожелания?

– Хотелось бы услышать в вашем исполнениии романс на стихи Лермонтова «Сон». Знаете?