Повести писателей Латвии - Харий Галинь

— Боюсь, как бы ты не простудился. Голоден, наверное? Только у меня ничего нет. Угощайся!

И она поставила на стол мисочку простокваши и тарелку с холодными картошками в мундире.

— Поджарить не на чем, жира нет, — виновато объяснила она. — Да и все равно сейчас к плите не попасть. Все жарят и варят.

«Не умеет жить девчонка, — пренебрежительно усмехнулся я. — Вот тебе и деревенское молочко, сметана, яички. Нет, не умеет. Чтобы в деревне голодать! В городе, там еще можно остаться без жратвы, в магазинах мало что есть, да и за каждой ерундой надо выстоять в очереди, а на рынке ломят такие цены…»

Я развязал свой мешок, вытащил ковригу хлеба, ком творога. Сало и масло лежали слишком глубоко, и потом мне предстояло еще рассчитаться с городскими клиентами, иначе мало того, что ходка окажется зряшной, еще и схлопочешь по морде. Мой личный подарок Норе тоже находился в самой глубине рюкзака. Саша с матерью на сей раз слали Норе только привет — в случае, если увижусь.

Она с удовольствием поела хлеба, потом стала убирать со стола и хотела весь остаток спрятать на полку.

— Стой, стой, — остановил я ее, уже решив про себя, что отсюда подамся прямиком в город. — Если у тебя нет хлеба, поделимся по-божески. Меня дома тоже не хлебом-солью встречают.

Она удивилась:

— А разве мои ничего не прислали?

— На этот раз нет. Сейчас они, наверное, ждут чего-нибудь от тебя. Тут все же легче достать.

— Даром никто ничего не дает, — отрезала Нора. — А платят мне мало. Кто рад бы дать — у тех у самих ничего нет. А те, у кого есть, показывают фигу. Сходи, говорят, подои мою коровку, за работу, так и быть, получишь литр молока.

— Могла бы разок и подоить, — примирительно сказал я. — Работа не хуже всякой другой.

— А если я не умею? И в школе с ребятами так много дел, порой приходится ночей не спать — как тогда, когда пришлось в одиночку составлять программу праздничного вечера. Учителя отлынивают, — они, мол, плохо знают, что требуется в нынешние времена. И за что, мол, мне только деньги платят! Хоть разорвись за эти сотни. И если бы еще хоть что-нибудь можно было купить по нормальной цене! У других учителей — и корова, и свиньи, и огород, они за деньги разве что спички да соль покупают, а дерут не хуже кулаков.

Говоря это, Нора сердито швырнула початую ковригу на стол. Чувствовалось, что терпение ее иссякло, но успокоить девушку было нечем — такой уж была жизнь. Если станешь терзаться из-за каждой мелочи, то так и проживешь в одних терзаниях. И я, утихомиривая, протянул:

— С хлебом можно бы и поласковей, — и отхватил для нее порядочный кус, а остальное засунул в рюкзак.

— Забирай все! Никому не хочу быть обязанной! — крикнула. Нора.

Кровь ударила мне в голову. Я встал, посмотрел на нее в упор и выговорил одно-единственное слово:

— Нора!

Подействовало. Она положила хлеб на полку, села к столу и всхлипнула, спрятав лицо в ладонях. Сел и я. Обождал немного и снова проговорил, совсем тихо:

— Нора…

Она притворилась, что не слышит.

— Скажи только, чем я могу тебе помочь, и я все сделаю…

Она подняла на меня заплаканные глаза.

— Ты мне помочь не можешь. Ты, комсомолец, который не стыдится разъезжать с мешком…

Кожа у меня толстая, и я не принял оскорбления всерьез: слишком уж расстроенной была Нора. Можно было, конечно, напомнить, что она вот только что ела мой хлеб и творог, и кусок вовсе не застревал у нее в горле. Но после таких слов мне, вероятнее всего, пришлось бы уйти из этой комнаты навсегда. Так что я лишь вздохнул и, не теряя самообладания, ответил:

— Жить всем надо.

— Всем? — Нора глянула на меня так, что мне, честное слово, сделалось жутковато. — Нет! Не всем! Может, и им тоже надо жить — всей той нечисти, что засела в лесу, и их подручным, что каждый день ухмыляются тебе в лицо? Нет! Им не надо жить! Будь я мужчиной, будь у меня винтовка… Ненавижу, ненавижу!..

Я не сомневался, что Нора выступила бы вместе с мужчинами, с винтовкой в руках, против той нечисти, которую я и сам ненавидел не меньше, чем она. Я в это верил, и потому ее слова прозвучали словно пощечина. Жаль только, что даже Норе нельзя было рассказать обо всем. Борются ведь не только с винтовкой в руках.

За окном стемнело, мы в комнате молчали. Тут-то и настало, наверное, время пошарить на самом дне рюкзака и достать припасенный для нее подарок.

Но я не успел: Нора подняла голову.

— Слушай, — проговорила она медленно, словно размышляя вслух, — остаться у меня на ночь тебе нельзя. Меня тут и так едят без соли. Если бы ты хоть пришел, никем не замеченный… Ты же знал, где ключ.

Слова эти были для меня, как удар обухом. Я встал.

— Выходит, я для твоих соседей — щепотка соли, а ты хочешь, чтобы на завтрак у них было пресное блюдо — одна ты, без меня. А может, ты и мне по вкусу? — тут я попытался улыбнуться. — Ну, какая разница, вошел я у всех на виду или прокрался бы так, что никто не заметил?

Нора покраснела и молча уставилась в пол. Но мне хотелось видеть ее глаза.

— Да не бойся, уйду я, сию же минуту уйду. Могу и вообще не приходить, если для тебя так лучше, — продолжал я, но не двигался с места, словно пригвожденный к полу.

Нора наконец подняла глаза. На ресницах блестели слезы. Она подошла ко мне, положила руки на плечи, прижалась и поцеловала. Но поцелуй был холоден, как в детстве, когда мы целовались через запотелое стекло — один внутри, другой за окном, снаружи.

— Прости! Пожалуйста, прости! И уходи. Я не могу, не могу… Ненавижу, ненавижу… Да не тебя! — И она силилась улыбнуться сквозь слезы.

Я снял ее ладони с моих плеч, стиснул ее пальцы и сказал:

— Брось все и уходи вместе со мной в город. Тут ты пропадешь. Ко всем чертям деревню, ко всем чертям школу!

— Как это было бы здорово! — воскликнула Нора. — Вместе с тобой, на краю света, где-нибудь на необитаемом острове… — Но тут же плечи ее опустились. — Нельзя, понимаешь — нельзя. Есть такое слово: долг… Дети завтра будут ждать меня. Я им обещала. Понимаешь, нельзя лгать детям. Я не могу. Так что лучше уйди! Только не забывай меня… и прости! — Она еще раз поцеловала меня, губы ее были все так же холодны, и я шагнул в прохладу ранней весны, в густую, кромешную тьму ночи.

Это была наша последняя встреча. Я прошагал солидный кусок, и глаза успели притерпеться к темноте. Тут я и заметил красивую дочку Дижкаулей; она стояла и разговаривала с несколькими вооруженными. Я вовремя отпрянул за дерево, надеясь, что они не успели меня увидеть. До сих пор, правда, она ни разу не удостоила меня и словечком, словно я был — пустое место, но кто знает: вдруг именно на сей раз, в присутствии кавалеров, ей взбредет в голову поболтать со мной. А у меня сейчас как раз не было настроения.

Следовало что-нибудь придумать. Потому что иначе можно было, прошагав всю ночь, в конце концов угодить, как сверчок в угли, в лапы каких-нибудь других вооруженных.

Я огляделся. Невдалеке вырисовывались очертания какой-то хибарки. За окном мерцала коптилка. Я осторожно постучал в стекло. Мне и раньше приходилось бывать здесь по делам, и я знал, что тут живет вдова, еще молодая, с дочкой — та ходила в начальную школу.

— Кто там? — с запинкой спросил голос.

Я назвался и попросил, чтобы впустили погреться.

Ей наверняка не очень хотелось открывать, и она хмуро спросила:

— Ты один?

— Один.

Наконец дверь отворилась, и я уселся на лавку в кухне. В плите еще краснели угли, на столе, в плошке из выдолбленной тыквочки, горел жир. Трудно сказать, что давало больше света.

Хозяйка, в длинной мешковатой юбке, с накинутой на плечи шерстяной шалью, выглядела старухой, хотя на самом деле старухой вовсе не была. Я пристроился поближе к плите, стараясь согреть ладони и колени, а хозяйка снова принялась за шитье — стала штопать какое-то ветхое, расползавшееся в руках бельишко.

— Ничего не могу у тебя купить, — заговорила она первой. — Запрошлой ночью пришли эти, из леса, обчистили всю кладовку. Все забрали, что я с таким трудом, едва не ослепнув, заработала за прялкой. — Ее голос задрожал. — Ну где у них совесть? Мой муж ведь погиб в легионе, будь он сто раз проклят? Брали бы у богатых хозяев, у тех есть что дать, а у меня, убогой вдовы, с девчонкой на шее… Хорошо хоть, спрятала самую малость на чердаке, иначе самим есть было бы нечего. И еще грозили за утайку размозжить обеим головы пестом… Они все точно знали, сколько я получила за пряжу. Словно рядом стояли, когда хозяйка отрезала мне кусок окорока и сыпала горох в мешочек.

— А может, сама же хозяйка и рассказала, навела их?

— Да все может быть… — Она подняла голову. — А кому пожалуешься? Еще придут и на самом деле прикончат.

— Даже если не станешь жаловаться, все равно могут угробить, — безразлично сказал я, прикуривая от уголька.