Дилетантское прощание - Энн Тайлер

– П-п-помоги мне… – проговорил я, цепляясь за его руку. Он понял и подвел меня к носилкам.

Круглое гладкое лицо ее было заляпано грязью. А холм груди превратился… во впадину. Ну это естественно! Ведь она лежит навзничь! Женская грудь всегда кажется плоской, когда хозяйка ее лежит на…

– Слава богу, крови не видно, – сказал я Джиму. – Нигде ни капельки.

– Нигде, Аарон.

Хоть бы он перестал называть меня по имени.

Я хотел сесть в «скорую помощь», но там куча медиков хлопотала над Дороти. Езжайте в больницу сами, велели они.

– Мы тебя отвезем, – сказала подоспевшая Мэри Клайд, жена Джима. Она учительница, вечно руководит.

– Ничего, я сам справлюсь, – ответил я.

– Конечно, но пока припаркуешься, то да се, а так будет проще.

– Ладно, – покорился я.

– Я принесу тебе ботинки, – сказала Мэри Клайд. – Где они?

– Оставь, Мэри Клайд, – вмешался Джим. – Сейчас ему не до ботинок.

Да нет, признаюсь, мне очень хотелось обуться; я сказал, где найти ботинки, и попросил захватить мой фиксатор.

Дороти отвезли в больницу Джонса Хопкинса, оснащенную по последнему слову техники, что, с одной стороны, было плюсом. С другой стороны, имелся огромный минус: всякий бал-тиморец с каплей здравого смысла только в самом крайнем случае соглашался попасть в этот громадный мрачный лабиринт обшарпанных коридоров, где часами томятся всеми забытые пациенты. Что ж, добро пожаловать в мир Ближайших Родственников: добрые вести, плохие вести, надежда, уныние, надежда и снова уныние – и так все бесконечные дни напролет. Операция прошла успешно, но потом что-то оказалось не так, и Дороти опять спешно отвезли на стол. Состояние ее «стабилизировалось» (как это понимать?), а затем все подключенные аппараты словно взбесились. Всякий раз, как врач выходил в приемный покой, я нарочно смотрел в другую сторону, точно узник, избегающий взгляда своего палача. Все другие ожидающие, сбившиеся в уютные кучки, бросались ему навстречу, но только не я.

Изредка мне разрешали повидать Дороти. Хотя слово «повидать» здесь вряд ли годится. Лицо ее было скрыто за всякими трубками, проводами и шлангами. Одна рука лежала поверх простыни, но я не мог взять эту пухлую смуглую руку с темными костяшками, ибо из нее тоже торчала трубка, закрепленная пластырем, – эту безвольную руку, будто пластилиновую. Все равно Дороти, конечно, не почувствовала бы моего прикосновения.

– Вон что натворил дуб, который меня беспокоил, – сказал я неподвижному телу.

Так много хотелось поведать. Вовсе не о дубе, бог-то с ним, сам не знаю, почему я о нем заговорил. Дороти, хотел сказать я, если б можно было отмотать назад и перенестись в наш домик, я бы ни за что не уединился в спальне. Я пошел бы за тобой на веранду. Встал бы за твоей спиной, прижался щекой к твоей теплой макушке и так стоял бы, пока ты не обернешься.

Если б Дороти это услышала, она бы насмешливо фыркнула.

Было время, когда я и сам фыркнул бы.

И вот что забавно: простуда-то моя сгинула. Не в смысле, что я вылечился, она просто исчезла за тот отрезок между лечебным чаем и приемным покоем. Наверное, это произошло, пока вызволяли Дороти. Помню, я сидел под розовым одеяльцем Джима Раста, но не чихал и не сморкался. Возможно, простуда излечивается падением дерева или психическим шоком. Либо сочетанием того и другого.

Меня убеждали поехать домой и передохнуть. То есть поехать к Нандине, поскольку все считали, что мой дом для жилья непригоден. Уговаривали меня Джим и Мэри Клайд, все мои сослуживцы и еще какие-то полузнакомые люди. (Видимо, история с моим дубом уже попала в газеты.) Мне приносили сэндвичи в вощеной бумаге и салаты в контейнерах, от одного вида которых меня мутило, даже Айрин притащила коробку отборных шоколадных конфет; все обещали неусыпно дежурить, покуда я чуть-чуть отдохну. Нет, сказал я, никуда я не уйду. Наверное, мне казалось, что своим присутствием я поддерживаю жизнь в Дороти. (Только не смейтесь.) Я даже не съездил переодеться. Так и сидел во всем грязном, зарастая щетиной, от которой жутко чесалось лицо.

Потом Мэри Клайд отыскала мою трость, и я стал прохаживаться по коридорам. Не особо хотелось, но от неподвижности сводило увечную ногу. Один раз я пошел в туалет и грохнулся.

Свой моцион я совершал после коротких свиданий с Дороти, предварительно уведомив персонал, куда ухожу и когда вернусь.

– Ладно, – отвечали сестры, почти не слушая, а я торопливо давал последние указания:

– Пожалуйста, проверьте, тепло ли ей. Мне вот показалось…

– Хорошо, глянем. Идите себе.

По правде, я хотел сказать вот что: она особенная, вы это понимаете? Не какой-то там пациент. Зарубите себе на носу. Угу, ответили бы няньки.

Когда я туда-сюда вышагивал по коридорам, мне казалось, что нас с Дороти соединяют тонкие трепетные нити. В больнице я видел картины, которые старался поскорее забыть. Огромные глаза лысых детей, судорожное дыхание больных, превратившихся в скелеты, каталки со стариками, с головы до ног обвешанными всякими мешками и трубками и уже не похожими на человеческие существа. Я отворачивался. Не было сил на это смотреть. И я возвращался к собственной муке.

Ботинки остановились передо мной в полдень среды. Я знал, что нынче среда, поскольку в газете, лежавшей на соседнем стуле, красовалось цветное фото отвратительной лазаньи с морепродуктами. (Похоже, у газетчиков среда – кулинарный день.) Не ботинки – сабо. Черные кожаные сабо. Излюбленная, как я подметил, обувь здешнего персонала. Совсем неподходящая для больницы. Я поднял взгляд. Санитар. Я его знал. В смысле, узнал. Раз-другой видел в палате. Он из тех, кто не рявкал на родственников.

– Мистер Вулкотт? – спросил санитар.

– Да.

– Пойдемте со мной.

Я встал и взял трость. Следом за санитаром вошел в реанимационную палату. Время посещений еще не наступило. И потом, менее получаса назад я сюда уже заглядывал. Выходит, я обласкан особым вниманием, но у меня засосало под ложечкой.

Провода и шланги исчезли, она была странно неподвижна. Я-то считал ее неподвижной и прежде, но оказалось, я ничего в этом не понимал. Ничегошеньки.

3

Раньше на Рейстерстаун-роуд был молочный магазин со светящейся вывеской матового стекла, претендовавшей на юмор: под надписью ЛИДЕРЫ В ДОСТАВКЕ мамаша в длинном платье с развевающимся подолом (хотя уже наступила эра мини-юбок) неслась галопом, толкая перед собой детскую коляску. Глядя на эту вывеску, я всякий раз вспоминал свою сестру. В то время Нандина еще только входила в подростковый возраст, но казалось, что она родилась долговязой, неуклюжей и начисто лишенной чувства моды. Нет, я не говорю, что она была некрасива. Ясные серые глаза, великолепная кожа, блестящие каштановые волосы, которые она зачесывала назад и скрепляла серебряной заколкой. Кстати, заколка эта говорит о многом: на будущий год сестре стукнет сорок, но она до сих пор ею пользуется. Девочка-старушка, вот кто она, и такой была с самого детства. Вечно туфли с ремешком, но без намека на каблук, дабы казаться ниже ростом. Локти торчат, как одежные вешалки. Ноги-палки, косточки лодыжек напоминают шарики для пинг-понга.

В тот день, когда умерла Дороти, сестра отвезла меня домой. Я смотрел на нее и завидовал ее невозмутимости. Руки на руле в позиции «десять и два», как когда-то учил отец. Идеально прямая спина. (Сестра никогда не горбилась, как другие женщины, пытающиеся казаться ниже ростом.) Поначалу она старалась поддержать беседу – жара, дождя не обещают, бедные фермеры, – но, заметив, что я не расположен к разговорам, смолкла. Вот еще ее хорошая черта. Молчание ее не тяготит.

Мы ехали через запущенный больничный район – заколоченные дома, замусоренные тротуары, – но все его обитатели выглядели удивительно здоровыми. И мамаша, за руку тащившая своего карапуза, и мальчишки, друг друга пихавшие на проезжую часть, и человек, воровато заглядывавший в припаркованную машину, – ни у кого никаких изъянов. На перекрестке парень, уступивший нам дорогу, от избытка энергии аж подпрыгивал. Здешний народ казался несокрушимым здоровяком.

Я обернулся и через заднее стекло посмотрел на больницу: старинный купол, величественные пешеходные мостики, боковые башни – ну целый город, издали похожий на рыцарский замок. Потом я опять уставился на дорогу.

Нандина хотела отвезти меня к себе. Якобы в моем доме жить нельзя. Но я, твердо решив наконец-то избавиться от всех этих жалостливых взглядов и сочувственных шепотков, велел ехать ко мне. Она согласилась так легко, что это не могло не насторожить. Видимо, решила, что я передумаю, все увидев своими глазами. Когда въехали в мой квартал, Нандина сбросила скорость, дабы я хорошенько рассмотрел сучки и ветки, устилавшие улицу. Мои сучки и ветки. Остановившись перед домом, сестра выключила зажигание.

– Давай-ка я подожду, пока ты удостоверишься, что здесь тебе будет уютно, – сказала она.