Уготован покой... - Амос Оз

Ты тем временем доберешься до своей цели. До выбранного тобой места. И увидишь, насколько все будет иным, правильным, новым: отныне конец горечи и унижению, время — воодушевлению и напору. И может случиться, что вдруг нахлынет однажды воспоминание о каком-то давнишнем запахе, или долетит издалека собачий лай, или проливной дождь перейдет под утро в крупный град, и ничто не поможет тебе понять, как это ты натворил такое, что за безумство совершил, какие черти унесли тебя из дома на край света… Тебе придется всеми силами подавлять подобные чувства, чтобы не прокрались они нежданно-негаданно, как человек, за которым надо следить, пока он не исчезнет во тьме. Разве ты не должен был встать и уйти? Ведь нельзя же было провести всю жизнь в ожидании, не зная, чего же ты ждешь и зачем. Так что сожалениям нет места. Будь что будет.

Все эти дни Ионатану не удавалось бывать на плантации: из-за непролазной грязи сбор урожая приостановился. Смешливые девчата были посланы работать на кухню и на вещевые склады. Уди, глаза которого оставались все такими же красными, вызвался — пока небо не прояснится и можно будет снова убирать цитрусовые — заняться починкой жестяных крыш на коровниках и овчарнях, пострадавших от ветра. Так вот и случилось, что Ионатан Лифшиц вопреки всем своим намерениям согласился на время, без каких-либо обязательств, взять на себя работу в гараже, как и просил Иолек, его отец, несколько недель назад.

— Только знай, — подчеркнул Ионатан, — это не насовсем, это на время.

И Иолек ответил:

— А? Пусть так, ладно. Ты покамест возьмись за дело и начни наводить там потихоньку порядок. А со временем мы, возможно, немного успокоимся, и, кто знает, вдруг откроется в гараже нечто интересное и прежде не замеченное в области самореализации. А может статься, в одно прекрасное утро мода внезапно повернется на сто восемьдесят градусов. Поживем — увидим.

Ионатан повторил со всей решительностью — насколько он вообще был способен выглядеть решительным:

— Только помни, что я ничего тебе не обещал.

Так вот и случилось, что ежедневно около шести часов проводил Ионатан в гараже, занимался повседневным обслуживанием и самым необходимым мелким ремонтом тракторов. Большинство сельхозмашин застыли в неподвижности, погруженные в глубокую зимнюю спячку под навесом, крыша которого то и дело громыхала под порывами ветра. Промерзший металл отвечал ледяным ожогом на любое прикосновение. Масло сгустилось и почернело. Стекло на всех приборах покрыла матовая изморозь. Кое-где заметны были усталые попытки прикрыть какой-либо особо чувствительный агрегат обрывками грязных, пропылившихся мешков. Только сумасшедший мог бы отважиться разбудить эти чудища, погруженные в мрачные сны, и чем-то досаждать им. Пусть спят себе спокойно на своих лежбищах, решил Ионатан, а меня сюда привели только холод и дождь. Еще немного…

В десять утра, топая по лужам, он шел из гаража в слесарную мастерскую, пил там кофе в обществе хромого Болонези и просматривал спортивный раздел в газете.

Этот Болонези, работавший в кибуце по найму, был уроженцем не Италии, а Триполитании. Высокий, сутулый, смуглый человек, с лицом заросшим щетиной. Одно ухо у него было рассечено и походило на загнивающую грушу, которая, казалось, вот-вот сорвется с ветки и, упав, разлетится на куски. От него всегда попахивало араком. Было ему где-то лет пятьдесят пять. Жил он бобылем, в бараке, одна половина которого когда-то использовалась под сапожную мастерскую, а вторая и поныне раз в месяц превращалась в парикмахерскую. Пятнадцать лет просидел он в тюрьме за то, что раскроил топором голову невесте своего брата. Дело это было темное, ни один человек в кибуце не знал подробностей, высказывались разные догадки, порой довольно-таки страшные. Лицо Болонези постоянно хранило такое выражение, будто именно в эту минуту во рту у него нечто несъедобное, проглотить никак невозможно, а выплюнуть не позволяет то ли страх, то ли вежливость. Судом Болонези был приговорен к пожизненному заключению, но потому ли, что во время своего пребывания в тюрьме он начал ревностно исполнять все религиозные заповеди, или по иной какой-то причине, президент Израиля Ицхак Бен-Цви решил помиловать его. Комитет помощи вернувшимся к вере отцов осужденным поручился за Болонези, направив рекомендательное письмо в секретариат кибуца. Так он был принят на работу в слесарную мастерскую, и ему выделили комнату во вросшем в землю старом бараке, крытом листами толя.

Люди в кибуце воспринимали Болонези по-разному. Одно верно: поселившись здесь, Болонези перестал исполнять строгие предписания религии, все свое свободное время начал он отдавать вязанию, которым виртуозно овладел во время заключения, и дети кибуца ходили в связанных им свитерах и жилетах. Да и вещи посложнее, по последней моде, бывало, создавал он для молодых кибуцниц. Из своей зарплаты покупал он такие журналы, как «Бурда», чтобы познакомиться с новейшими веяниями моды. Говорил он мало, в голосе его было нечто женственное. На вопросы отвечал очень осторожно, словно опасаясь запутаться или поставить в неловкое положение спрашивающего. Однажды, когда лил сильный дождь, сидя в слесарной мастерской за утренним кофе, спросил его Ионатан, не отрывая глаз от спортивной газеты:

— Послушай, Болонези, что это ты все время на меня смотришь?

— А ты погляди на свой ботинок, — сказал итальянец, почти не разжимая губ, но с какой-то особой мягкостью, — ботинок твой порвался так, что вода заходит внутрь. Дай я тут же сделаю порядок, а?

— Пустяки, — ответил Ионатан, — не имеет значения. Спасибо.

И вернулся к спору, разгоревшемуся между двумя спортивными комментаторами по поводу финального матча на кубок страны. Еще минуты две-три он, перевернув страницу, читал о прославленном футболисте (враче-ортопеде по профессии), который, прибыв из Южной Америки, присоединился к иерусалимской команде «Бетар». Вдруг Болонези заговорил все с той же мягкостью.

— Если я не сделать, никто не сказать спасиба, — горестно уговаривал он. — За что просто так сказать мне спасиба?

— За кофе, — сказал Ионатан.

— Проливать еще?

— Нет, спасибо.

— Вот, пожалуйста, что это? Опять говорить спасиба за ничего? Зачем говорить? Нет проливать — нет спасиба. И чтобы друг не будет сердиться…

— Все в порядке, — сказал Ионатан. — Кто же тут сердится… Не мог бы ты немного помолчать, Болонези, и дать мне спокойно почитать газету?..

А про себя добавил, как заклинание: не уступать на сей раз не уступать только не уступать невозможно всегда уступать и вечно молчать. Этим вечером. Еще сегодня вечером. Или, самое позднее, завтра вечером.

После полудня, закончив работу в гараже, вернулся Ионатан домой, зажег керосиновый обогреватель и, ополоснув лицо и руки, уселся в кресло, укутав ноги в шерстяной плед, поскольку было холодно. Один, в ожидании Римоны, он разложил на коленях утреннюю газету и принялся читать ее. Время от времени то или иное сообщение задевало его за живое. Президент Сирии Нур эд-Дин аль-Атаси и министр иностранных дел этой страны Юсуф Зуиян — оба врачи по профессии — выступили перед огромной возбужденной толпой народа в городе Тадморе, призывая огнем смести с лица земли Государство Израиль. Врач-окулист Юсуф Зуиян поклялся от своего имени и от имени всех собравшихся никого не щадить — до последней капли крови, ибо только кровью можно смыть обиду и святой путь к заре справедливости лежит через море крови… В Хайфе судили подростка-араба за то, что тот, нарушая все нормы приличий, подглядывал в окно за раздевающейся женщиной в квартале Хадар-а-Кармель; обвиняемый на отличном иврите утверждал в свою защиту, что, как свидетельствует Священное Писание, царь Давид так же подглядывал за Вирсавией. Судья Накдимон Цлелихин, как написано в газете, не скрыл своего удовольствия от остроумного довода, и на этот раз юный араб отделался строгим предупреждением… На одной из внутренних страниц мелким шрифтом была напечатана заметка об эксперименте, проведенном учеными в зоопарке Цюриха: чтобы проверить, насколько глубоко погружаются медведи в зимнюю спячку, в их берлогу были направлены потоки света и тепла. Один из медведей проснулся и полностью потерял рассудок…

Но очень скоро газета выпала у Ионатана из рук, и он задремал под размеренно-протяжную мелодию дождя в исполнении водосточных труб. Сон его был неглубоким и неспокойным: он начинался, как это уже случалось, с дремотных раздумий и оборачивался диким кошмаром. Доктор Шилингер из Хайфы, заикающийся гинеколог, пользовавший Римону и посоветовавший «воздерживаться от дальнейших попыток», оказался хитрым сирийским секретным агентом… Иолек уговаривал Уди, Ионатана и Эйтана Р. отправиться добровольцами в опасную поездку в одну из северных стран по заданию службы безопасности… Они должны были поразить змея в его логове ударом топора по голове… Но все шесть пуль, которыми был заряжен пистолет Ионатана, не смогли пробить шкуру его жертвы, потому что пули эти оказались катышками из мокрой шерсти… И человек, обнажив в улыбке испорченные зубы, свистящим шепотом произнес: «Ты збую…»