Бхага - Георгий Гуревич

Я задумался. Думал долго… и честно. Дипломатические смягчения отринул. Помнил, что он читает мои мысли, ложь заметит. Но, с другой стороны, всякому, Богу тоже, наверное, приятна лесть. Что же нужно ему — лесть или обличение? Едва ли для лести призвал меня. Для лести выбрал бы какого-нибудь священнослужителя.

— Уважаемый Боже, — решился я наконец. — В тебя не верят потому, что разуверились в твоей справедливости. Нам говорят, что ты всемилостив, зачем же столько страдания на Земле: мучительные болезни, тоскливая старость, голод, ураганы и землетрясения? Говорят, что это наказание за грехи. За чьи грехи? Еще Вольтер писал: за что Лиссабону поголовное наказание, разве он был грешнее Лондона или Парижа? И почему детям наказание за грехи родителей? Грудным младенцам болезни, несмышленышам? В нашей стране ежегодно пять тысяч детей гибнет под колесами. За что?

В памяти всплыл тот мальчонка, хныкающий, уткнувшийся лицом в мостовую. И воспоминание мое отразилось тут же на сцене за троном, все как было — мокрая от дождя черная брусчатка и грязная лента мяса на рельсах.

— Видишь, что ты наделал, всемилостивейший? — воскликнул я. — Хорошо получилось?

— Отрока того исцелить возможно, конечно, — сказал старик не без смущения. — Непростое дело. Ты даже имени его не вещаешь. К тому же давно было. Если жив остался, взрослую жизнь прошел, семью приобрел, захочет ли в детство вернуться?

— Пять тысяч ежегодно, — напомнил я безжалостно.

— Но не могу же я каждого неслуха за руку переводить через улицу, — проворчал старик недовольно.

— А в церкви уверяют, что ни один волос не упадет без воли Божьей. — Я уже увлекся полемикой.

— Да, без моей воли не упадет, если я волю направлю на тот волос. Но не буду же я заниматься всеми волосами всех людей. У меня хватает дел поважнее, кроме этих парикмахерских. Хорошо, допустим, на первый вопрос ты ответил. А почему же — вопрос второй, — несмотря на разочарование, несмотря на все ученые труды вашей братии — материалистов, — люди все-таки верят в меня?

Тут я ответил быстро. Думал об этом не раз.

— От бессилия верят, — сказал я. — От несамостоятельности, от неразрешимости важных жизненных проблем. Ты посмотри, кто больше верит. Женщины. Потому что пассивны они биологически, потому что их счастье в семье, но не от женщины одной зависит удачное замужество и удачные дети. Верят надеющиеся, и потерявшие надежду верят: старые девы, вдовы, одинокие старухи, которым на Земле ждать больше нечего. У земледельцев вера крепче, ибо урожай зависит от дождичка, а дождь не в их власти, дождь в распоряжении неба. А вот ремесленные народы, с древних греков начиная, знали, что успех зависит от их собственных рук: нужную глину возьми, да замеси как следует, да как следует слепи на гончарном круге, да огонь разведи и обожги как полагается. Недаром пословица сложена: «Не боги горшки обжигают». Не боги! Люди! Собственными руками. Но дождь посылают не люди. Кто же? Не бог ли? И наконец, проблема старости и смерти. Смертны люди. Кончается жизнь, а умирать неохота. На что тут надеяться? Только на тебя, Господи, на твой загробный мир. Отними надежду на воскресение, число верующих сразу уменьшится впятеро, в десять раз. Но ведь это иллюзия, того света нет на свете.

Признаю, последние слова я произнес с вопросительной интонацией. Мне очень хотелось жить. И я согласен был, чтобы опроверг меня этот мнимо бородатый, вытащил бы из рукава хоть какое-то продолжение.

Но он не отозвался, хотя, конечно, услышал мои мысли.

— Хорошо, допустим, и на второй вопрос ты ответил. Не верят от разочарования, верят от бессилия. Ну и что же вы хотите от меня, бессильные, какой помощи?

Мальчик на рельсах, перевернутая машина, кривляка с пистолетом, процедуры и уколы, гроб, опускающийся в подземелье, черный дым из трубы крематория…

— Горя на земле много, — сказал я.

— А горе-то у каждого свое, — заметил патриарх в кресле.

И как это он извлек из моей памяти две спины в одинаковых плащах. Извлек и показал на экране. Так давно это было, так давно, а на сердце ссадина. «Нет, я не пойду с вами в кафе», — сказал я тогда. Не пошел потому, что был третьим лишним. Не пошел, чтобы не унижаться. Ведь в кафе он платил бы — мастер спорта, а у меня, студента, осталось полтора рубля до стипендии. И они оба были в модных плащах, а я в старом свитере и с какой-то дурацкой фанеркой под мышкой с прикрепленными эскизами. В кафе с фанеркой! Не пошел, проводил глазами спины. Стихи написал:

И иной раз вижу в майский вечер пряный,Как другой уходит под руку с желанной.

— А с тобой пошла, у него бы горе, — заметил он с усмешкой.

— Надо, чтобы ни у кого не было горя, — упрямо твердил я.

— Не могу же я каждому устраивать свидание, — возмутился он. — Кто я, по-твоему, бог или сводник?

И тогда я сказал, подумав:

— Боже, Господи, или кто ты есть на самом деле, вот уже в третий раз ты произнес «не могу же я…». Значит, ты не всемогущий. Могучий, но не всемогущий. Так, может быть, я толковее отвечал бы на твои вопросы, если бы ясно понимал, что ты можешь и чего не можешь, что можно у тебя просить и что нельзя.

Старик призадумался, положил бороду на кулак.

— Пожалуй, ты прав, — сказал он после долгой паузы. — Уж если я призвал тебя для беседы, следует ввести тебя в курс дела полностью. Ну что ж, смотри и слушай внимательно. Разговор будет долгий.

Глава 1. Выпускной класс

Моих ушей коснулся он, —И их наполнил шум и звон:И внял я неба содроганье,И горний ангелов полет…

— Виждь и внемли, человече, внемли со всем вниманием, тебе откроются сокровенные тайны непостижимого, деяния и помыслы светозарных, — такими напыщенными словами начал рассказ Бог-Бхага-Пришелец, Природа-Невидимка. Но я не буду стараться дословно передавать его торжественную речь, переполненную архаическими славянизмами. Такая незадача! Конечно, интервью с Богом записывать надо было бы текстуально, но никак не догадался я взять магнитофон в реанимацию. По памяти приходится восстанавливать. Да к тому же церковнославянский вовсе не был органичен для Бхаги. С верующими он так привык разговаривать, а беседуя со мной, очень быстро перенял современный разговорный.

— Внемли и виждь, — повторил он. И сразу же тронный зал исчез. Невидимые силы свернули его в рулон, как театральную декорацию, закатали туда же и ангелов со всеми их медными касками, рубахами до пят и радужно-перламутровыми крылышками, заодно и чертей с крыльями кожистыми, как у летучей мыши. И передо мной открылся совсем другой зал, дворцовый, выложенный паркетом, парадный или танцевальный, с корпулентными тосканскими колоннами и высокими окнами в духе XVIII века. А на паркете повзводно стройными рядами стояли молодые люди в белых выутюженных брюках и белых же куцых мундирах с цветными воротниками. Груди у всех были выпячены, румяные лица выражали торжественность и усердие.