Странная женщина - Марк Котлярский

– Дождь, кажется. Ты слышишь?

– Слышу только тебя.

– Поцелуй меня.

– Я хочу тебя.

– Чему ты улыбаешься?

Богом забытый отель, не отель даже – хостель, общежитие черт его знает, как именуется это гостиничное заведение. А вокруг горы и горы, внезапно навалившаяся Вселенная и эти двое в пустынном коридоре, который, изгибаясь, образует небольшой закуток. И вот в этом закутке двое, он и она, шепчутся, и шепот переходит в лепет, в легкий стон, прерывистое дыхание: «милый милый, нет, не здесь, зачем, зачем, что ты делаешь, нет, мне так хорошо, еще, еще, еще…»

Она и город

Нет, не ищи других земель, неведомого моря:твой Город за тобой пойдет. И будешь ты смотретьна те же самые дома, и медленно старетьна тех же самых улицах, что прежде,и тот же Город находить. В другой – оставь надежду —нет ни дорог тебе, ни корабля.

Рита Минасова родилась и выросла в большом южном городе, лениво, словно черепаха, сползавшем с обожженных солнцем холмов к песчаному побережью.

Со школьных незлобивых времен прилепилось к девочке уменьшительно-ласкательное «Ритуля», да так и осталось на долгие годы, как наклейка на чемодане, который служит своему хозяину верой и правдой.

Ритуля росла резвым ребенком, развиваясь в математическую сторону, однако шаловливое половое созревание застало ее врасплох.

Тут, пожалуй, следует остановиться и сказать несколько недобрых слов в адрес царившей в южном городе ханжеской атмосферы. С одной стороны, здесь процветали подпольные притоны, а с другой милиция запросто могла задержать целующихся в подъезде подростков; с одной стороны, партократия блядовала направо и налево, а с другой в школах и вузах обсуждали направо и налево аморальное поведение юношей и девушек, посмевших зайти за установленные общественной моралью границы.

Родители Ритули, среднестатистические служащие, дочку любили, но к взрослой жизни не готовили, надеясь, что все образуется само собой. Возможно, именно тогда в подсознание сообразительной юницы были брошены семена эксбиционизма; именно тогда зародились комплексы, не изжитые всем ходом последующей жизни.

О, Ритуля хорошо помнила, какую выволочку устроила мать, застав ее за неподобающим занятием: дочка стояла полуголая, с любопытством рассматривая свою грудь в зеркале и несколько сладострастно, по мнению матери, поглаживая себя по бедрам.

– Ты должна быть скромной и не выставлять свою похоть напоказ! – кричала мать. – Запомни: это может войти в привычку и ни к чему хорошему не приведет!

Ритуля запомнила и на какое-то время затаилась, обнажалась и ласкала себе перед зеркалом только тогда, когда никого не было дома. Так и добежали юные ее годы до двадцати с лишним лет – до первого серьезного романа, закончившегося лишением девственности. И вот тут-то Ритуля обнаружила в себе еще одну грань эксбиционизма: ей захотелось публичного обнажения – в том смысле, чтобы о приключившемся с ней событии узнали все. Начала Ритуля с близких подруг, с которыми училась в одной группе на математическом факультете, а продолжила, попадая в различные знакомые и малознакомые компании.

Причем, с каждым разом рассказ менялся, обрастая новыми, ранее не существовавшими подробностями, включая цвет глаз партнера и размер его члена.

Наверное, это был своего рода протест против двойной морали, системы родительских запретов и комсомольского невежества. При этом присутствовало и неуемное желание обосновать для самой себя собственную женскую неотразимость. При этом увлекал и манил сам процесс сочинительства, когда Ритуля, рисуя картины стыда и разврата, становилась центром внимания, и слушатели льнули к ней, поддакивая и одобряя.

Спустя время, Ритуля попыталась перенести свой первый «постельный опыт» на бумагу, стала писать рассказики, публикуя их в местной прессе, и во многих из них в роли главных действующих лиц выступали она и город. Вначале никаких конфликтов между ними наблюдалось: город существовал в писательских фантазиях Ритули, как некий обязательный гарнир, он подавался на блюде, красиво украшенный петрушкой и кинзой.

Только потом, обливаясь потом и ненавистью, Ритуля поняла, что вовсе не питает к городу нежных и романтических чувств; ей захотелось обнажить его гнилую суть, показать истинную подоплеку происходящих в нем событий, разворошить поистине осиное гнездо, зловещей, зудящей шапкой нависавшее над безрадостным морем.

Ритуля чувствовала себя в городе занудной затворницей, она не понимала, как поэт мог написать – «…лучше жить в глухой провинции у моря…»; «умора! – смеялась Ритуля, – что значит «лучше»? Он сам-то, наверное, никогда не жил в глухой провинции у моря, иначе не написал бы такой ерунды!»

Был ли город у моря глухой провинцией?

В чем-то был. Но, скорее, провинцией имперского языка, нежели географическим понятием.

Имперский язык приказывал, доминировал, повелевал, входил в плоть и кровь, и лица титульной национальности могли даже не знать собственного наречия, но имперское знать были обязаны.

Местный язык – напевный, мягкий, пряный, полный изысков, – постепенно исчезал, а образовавшиеся пустоты заполнял привычный всем говор.

Однако существовала и оборотная сторона медали: как мощная, выходящая из берегов река захватывает околобережное пространство и несет на своем загривке прибившийся по пути мусор, так и имперский язык, вторгаясь в чуждые ему пределы, терял первозданную чистоту, обретая мутные воды неразберихи.

Когда Ритуле исполнилось тридцать пять лет, она уехала из города. К тому времени у нее уже рос ребенок от первого брака; второй брак оказался недолговечным, а за третьим пришлось отправляться в дальние края. Но и столь смурной, спонтанный переезд не принес желанного покоя. И тогда раздраженная Ритуля стала испытывать судьбу методом «тыка», шастая по многочисленным сайтам знакомств. Указывая вначале в своей анкете, что она ищет любви и брака, Ритуля пришла к выводу, что таким образом мужчину не завоюешь. И тогда появилась на свет новая чеканная формула: «гостевой брак». Вот на него полетели, как мотыльки на огонь, хотя заявительница и оговаривала отдельно, что для нее такого рода брак предусматривает исключительную моногамию. Но мужиков, скорее, привлекали другие условия, а именно: проживание в своих собственных квартирах, безо всяких перемещений на чужую жилплощадь, а также (это выделялось жирным шрифтом) раздельный бюджет.

Вместе с появлением жанра «гостевого брака» в жизнь Ритули вошел и жанр «Живого журнала» – ЖЖ, – и с присущей ей злостью и страстью Ритуля принялась мстить («я мщу, и мстя моя страшна»…) – себе, своему родному городу, мужчинам, словом, всем, кто попадал ей под руку. Она не понимала (или понимала, но не хотела в себе этом признаться), что город пер из нее, как репей на пустыре, город не отпускал ее от себя ни на шаг.

Самое интересное, что ЖЖ Ритули пользовался популярностью – преимущественно у таких же, как она, эксбиционистов. Один из ее поклонников вспомнил старый, потрепанный анекдот, объясняющий причину столь странной популярности.

«Этот анекдот звучит примерно так. В одном из американских публичных домов, – писал поклонник, – при входе висит листок с расценками: половой акт – 20 долларов; подглядывание за половым актом в замочную скважину – 40 долларов; подглядывание за подглядывающим – 60 долларов. Не так ли мы – все, кто так любит и ценит Ритулю?!»…

Странная женщина

Триптих

Посв. Н.Р.

1. В тот момент, когда он ее ударил…

…Он ударил ее.

Рука у него была тяжелая, но она успела уклониться, и удар пришелся в плечо, которое тотчас пронзила резкая боль.

– Стерва! – закричал он. – Мало того, что ты плохая мать, ты еще и стерва!

Он хотел ударить ее еще раз, но раздумал и со всего размаху швырнул свой кулак в стенку, даже не поморщившись от боли.

Она смотрела на него, но в глазах ее не было слез, в глазах ее полыхали сухие факелы презрения.

Это бесило его еще больше; выводило из себя ее упрямое молчание; она не хотела с ним говорить, как он ни старался.

Трудно было поверить в то, что этот человек, позволивший себе поднять на нее руку, пятнадцать лет пробыл ее супругом.

Все это время она была рядом с ним.

Все это время она прощала все его выходки и веселую разгульную жизнь.

Все это время она хранила верность семье.

Всё кончилось в один момент.

В тот самый момент, когда он ударил ее.

Он потом делал это несколько раз, но всё кончилось именно в тот момент.

Нет, не кончилось, неправда. Всё только началось: тот мучительный разрыв, от которого надо было освобождаться, как от долгой тяжелой болезни, от наркотической зависимости, прекрасно понимая, что реабилитация хуже ломки, в особенности, если это – не только ломка организма, но и ломка устоявшегося за пятнадцать лет образа жизни.