Дурочка - Дора Карельштейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хотя, вечера холодные.
Речка неширокая, но чистая и довольно тёплая.
Посреди реки – островок.
Наш домик на горке. Утром нагишом прямо с горки в речку!
Правда всегда нет времени, надо таскать из речки воду, (вверх в горку) чтобы поливать огород, надо полоть огород, надо убирать, стирать, надо смотреть за маленькой, надо, надо, надо!
И вечные окрики, унижения, зуботычины от старшей сестры.
Никогда ни одного тёплого слова, только презрительные взгляды и насмешки, будто мы не родные сёстры, а я какое-то странное, недоразвитое существо в доме.
Вечные заботы, спешка и страх. С шести лет!
Как знаменитая Золушка.
На среднем пальце правой руки у меня есть белый шрамик.
Это я заслонилась от горячей кочерги, которой меня била моя старшая сестра.
Но зато была Анна Исаевна. Мой добрый гений. Ей было 60 лет, мне – 6 лет. Мы были большие подруги и единомышленники.
Мы вместе оборонялись от Хавалы…
Трудно понять, почему две сестры из одной семьи, от одних родителей и почти на всю жизнь такие далёкие, чужие люди.
Мне горько об этом вспоминать и я сомневаюсь надо ли писать…
Но если не писать того, что было и так, как было, то многое надо будет убрать и тогда не будет уже правды…
Насколько роднее была Анна Исаевна.
В нормальной жизни, до ссылки, она была провизором.
Интеллигентная, образованная, небольшого роста, хрупкая с седой головой и смуглым красивым лицом, она тоже была одной из тех, кого вырвали ночью из постели и выбросили в Сибирь.
Она знала русский язык не только как средство общения, а восхищалась, наслаждаясь прекрасной литературой, созданной на этом языке великими поэтами и писателями.
Это она подарила мне Пушкина, читая его лучшие стихи наизусть.
Литературный русский язык с детства – это тоже от неё.
Начало всему лучшему во мне – это от доброты моей матери и интеллигентности Анны Исаевны.
Мне не хочется слишком дурно говорить о моей старшей сестре.
Она жива, жизнь не баловала её.
Думаю, что напишу позже больше и подробней о ней.
В Пихтовке же, тех времён жизнь для нас троих только начиналась.
Мы не могли влиять на события, но человек всегда волен в выборе своих приоритетов, своего поведения, своих ценностей.
Почему характер Хавалы тогда определялся примитивизмом и жестокостью?
Почему она била и не любила меня?
Почему она считала для себя развлечением специально в присутствии Анны Исаевны громко выпустить газы?
Для Анны Исаевны это казалось кощунством.
Домик наш состоял из одной комнаты примерно 9-10 квадратных метров. Два маленьких окошка на речку, двери в сени (прихожая – метр на метр).
На этом пространстве жили 5 человек, притом две семьи.
Анна Исаевна бледнела, обмахивалась платочком, подбегала к двери, упиралась в неё головой и говорила «говно собачье!»
Я воспринимала это выражение, как крик души отчаявшегося интеллигента.
Так мягко выражалась только Анна Исаевна, я слышала вокруг гораздо более крепкие выражения.
Я была полна сочувствием к ней и страдала, глядя на её трагическое лицо.
Иногда мне удавалось на короткое время отлучиться из дома, чтобы погулять с Анной Исаевной.
Она мне показывала красоту осеннего леса и читала наизусть «Осень» Пушкина. Она научила меня читать. Благодаря ей я пристрастилась к книгам задолго до того как пошла в школу.
А в школу я попала поздно. Во-первых, я должна была работать по дому, во-вторых, никому не было до меня дела.
Мама бывала дома мало.
Сестра меня за человека не считала, тем более не думала о том, чтобы записать меня в школу. Да и самой ей очень нелегко досталось, ей слишком рано пришлось нести на своих плечах заботы и обязанности.
Сама она тоже уже больше никогда не училась.
Учёба считалась чем-то второстепенным, что-то вроде баловства, которое отвлекало от домашних дел.
Моё увлечение книгами рассматривалось как признак лёгкого помешательства.
Да и сама Анна Исаевна не принималась всерьёз.
Это, впрочем, не новость, большинство необразованных людей считают себя умными и практичными, а на интеллигентов, в лучшем случае, смотрят несколько покровительственно и свысока, как на чудаков не от мира сего, которые жить не умеют.
Невежество всегда уверено в себе и сомнениям не подвержено.
Это интеллигенты вечно «копаются в себе» и мучаются проблемой выбора, ища смысл жизни.
«Непродуктивное это занятие – поиск смысла жизни».
Однако тот, кто ищет смысл жизни, едва ли пополнит ряды преступников и убийц.
У меня не было одежды, но, как говорят, «голь на выдумки хитра»! Летом я ходила одетая в «нечто», что являлось подкладкой от пальто. Оно было мне широко и не имело пуговиц.
Я не догадывалась подвязать это одеяние верёвкой, по крайней мере, руки были бы свободны. Но я крепко запахивалась в него и поддерживала рукой, поэтому одна рука всегда была занята.
Учитывая, что под этим платье заменителем ничего больше не было, то я была постоянно озабочена, чтобы «оно» не распахнулось и не обнажило мою голую попу.
Кстати, невзирая на плохое питание, я рано начала развиваться.
Где-то в 9-10 лет возникли дополнительные проблемы с купанием в речке.
О таких излишествах как купальники в то время и в том месте, где я жила, даже не слышали. Мы, конечно, купались в натуральном голом виде и мои ранние волосики в интимном месте вызывали смешки.
Сейчас трудно поверить, что не было трусиков и мне пришлось отказаться от удовольствия купаться в речке вместе с детьми.
СОН ТРЕТИЙ.
– Как стать Великим, Господи?
– Поверить в себя, любить и создавать себя.
– Как стать ничтожным?
– Поверить, что ты ничто.
– Чем отличается Великий от ничтожного?
– Великий только даёт, ничтожный только берёт.
– Кто опасней из них?
– Великий. Он беспечен! Создавая, отдаёт не ведая кому.
Ничтожный, потребляя, уничтожает всё Великое и плодит миллионы ничтожеств.
Наступает всепоглощающая эпоха зла и вырождения…
– Что делать, ГОСПОДИ?
– Думать. И верить в СЕБЯ.
Итак, не с бантами в косах, не в белом переднике, а в отпоротой от старого пальто подкладке, со страхом, что она распахнётся, отправилась я однажды одна, чтобы записаться в школу.
Хотя моё чтение, за которое я не раз бывала, бита сестрой, не было систематизированным, книги своё дело сделали.
Меня записали сразу в третий класс, тем не менее, занималась я хорошо и, когда наступила холодная, морозная зима, то учителя советовали мне ходить в школу один раз в неделю.
Мой летний туалет явно не годился для сибирской зимы.
Мама в это время уже работала в шерстобитке. Поэтому на арену выступает мамин бараний тулуп. Он мне, конечно, был до пят. В этом плане вполне можно было ходить без штанишек (если не бояться отморозить всё, что между талией и ногами).
Тулуп был широк, в два обхвата, поэтому история с придерживанием одной рукой повторилась в зимнем варианте. На ногах были пимы на 3-4 размера больше нужного.
Даже в голодной нищей военной Сибири такое чучело было одно на всю школу. Я несколько раз обморозила руки, лицо, но продолжала ходить в школу.
В 13 лет уже были прочитаны Бунин, Бальзак, Чехов.
Не брезговала я Мопассаном и многими другими "взрослыми "писателями и поэтами.
Весна приносила дополнительные неудобства.
Таял снег, журчали ручьи, воспетые поэтами, а у меня намокали пимы!
Когда я выходила к доске, они оставляли огромные мокрые следы на потеху всему классу.
Я втягивала голову в плечи и продолжала чувствовать себя самым мерзким существом на свете не только дома, но и в школе.
Но ещё хуже я чувствовала себя, когда учительница поднимала меня, и нужно было сказать свою национальность.
Моя фамилия по алфавиту находилась, где-то в середине списка.
Но я начинала дрожать, как только она брала журнал в руки.
Ещё с тех пор мне намертво припаяли, как тяжкий крест клеймо – жидовка.
После уроков меня подкарауливали мальчишки – жестокие ублюдки, они закидывали меня снегом, все вместе били.
Я в своём тулупе и огромных валенках запутывалась, не могла убежать и, как всегда, втягивала голову в плечи.
Что и говорить, рано меня начали укорачивать, неудивительно, что до сих пор не могу окончательно распрямиться!
Не было ни одного человека на свете, кто мог бы заступиться за меня.
Я постоянно кого-то и чего-то боялась, жила в постоянном ожидании чего-то, что меня страшило.
Была ещё одна неприятная проблема – вши!
Несколько военных лет не было мыла.
Заменяли его настоем древесной золы, остававшейся после сгоревших дров, которые тоже надо было где-то доставать.
(Сбор щепок на стройке стоил мне здоровья, т.е. искалечил на всю жизнь.)
Кипятили воду с золой, потом отстаивали, зола оставалась на дне, вода легко отделялась и становилась шелковисто-мягкой.
