Политическая критика Вадима Цымбурского - Борис Межуев

«Противопоставление нации как носительницы высших ценностей, органично объединенной со своей землей, безродному пришлому населению, творчески бесплодному во всем его многолюдстве, служит в одной системе ценностным маркером политической “правизны”, воюющей против “безродных космополитов” “сталинизма”, в другой – популяризируется публицистами, провозглашающими неразделимость судеб Эстонии и перестройки»[11].

Цымбурский сразу же оценивает поднимающийся на окраинах империи этнический национализм как угрозу, угрозу стабильности и тому миропорядку, который худо-бедно начал выстраиваться в конце 1980-х усилиями двух пошедших на взаимное сближение сверхдержав. Будучи еще вполне лояльным господствующему на тот момент «дискурсу демократии», ученый подчеркивает, что сама эта демократия, успешная в деле социального обновления, в национальных конфликтах «ведет в абсолютную безысходность». И даже более того,

«обуздание конфликтующих национальностей против их воли и без обращения к геноциду не может быть прочным, а это значит, что стандартные процедуры демократии, раздающей всем сестрам по серьгам, большинству – свое, меньшинству – свое, в данной сфере могут дать лишь временное и неудовлетворительное решение»[12].

Справедливости ради надо признать, что одним из таких «временных решений» могла быть испытанная на некоторых незападных обществах практика «консоциативной демократии», закрепляющая разные властные институции за представителями разных этнических общин, но в тот момент эти варианты даже не рассматривались «национал-демократами» в Прибалтике и их союзниками в России, которые хотели всего и сразу. Цымбурский же в 1989 году еще несколько наивно призывал к «“аристократизации” национальных отношений», к «отмежеванию» «национальных движений от национализма». Однако уже в конце 1980-х он, размышляя над более фундаментальным вопросом, а какой миропорядок следует спасать от «беса» этнического национализма, каковы рациональные основы этого порядка, задумывается и над тем, какие действия придется предпринимать тем политикам, которые реально хотят выступить от имени этого миропорядка и в его защиту.

Цымбурский пытается соединить либеральный индивидуализм как первопринцип и конечную цель восстанавливаемого миропорядка с имперской жесткостью, необходимой для его защиты. Чтобы отстоять миропорядок, нужно суметь стать в какой-то степени глухим к продиктованным радикальным морализмом уравнивания требованиям «восстановления попранной справедливости», «отвержения двойных стандартов», «правильного распределения».

Наказание Саддама Хусейна за вторжение в Ирак, осуществленное США и их союзниками, подверглось осуждению левой общественностью, в том числе и как вопиющий пример «двойных стандартов». Критики Джорджа Буша говорили, что, мол, США в то же время спокойно относятся к незаконной оккупации палестинских территорий. Среди знакомых Цымбурского подобную точку зрения отстаивал соредактор «Века XX и мира» Андрей Фадин. Вероятно, именно в полемике с ним Цымбурский бросается обосновывать неустранимость «двойной морали» для всякого «последовательного, принципиального самоопределения политика» «в ключевых, фундаментальных политических вопросах, связанных с такими категориями, как Революция, Консерватизм и Реформа». Заметка под названием «О двойной морали и принципиальной политике» так и не появилась на страницах «Века XX», журнала, тесным сотрудничеством с которым отмечены для автора «Беса независимости» самые кризисные для миропорядка годы – 1990-1992-й. В архиве Цымбурского, любезно переданном автору этих строк его матерью Аделью Тимофеевной Цымбурской, обнаруживаются всего два листка второго экземпляра машинописной копии этой статьи. Но и из этих фрагментов видна готовность автора подвергнуть ревизии политический статус морали жалости и сострадания, безраздельно определявшей публичное поле в эпоху перестройки. Текст заметки обрывается утверждением:

«Мораль Мира в противостоянии Бунту должна столь же ясно определиться в своей дискриминационной избирательности: охранять и совершенствовать существующий мир – значит, в той или иной форме игнорировать муки и иллюзии сотен миллионов людей, для которых он – окаянная юдоль, место попрания всех представлений о справедливости».

Отсюда уже могли следовать практические рекомендации последним Хранителям советской империи – не вступать в ненужные споры с прибалтийскими сепаратистами и российскими демократами о сталинской национальной политике, о пакте Молотова – Риббентропа и так далее, не давать им тем самым надежду на то, что их аргументы когда-либо будут услышаны и приняты во внимание.

Цымбурский говорил мне в личной беседе, что в 1989–1991 годах хотел предложить горбачевскому руководству заявить прибалтам:

«Вы должны признать неизбежность нашей власти, как вы признаете неизбежность смерти. Умейте находить нашей власти возможные оправдания, подобно тому, как человек издавна находит разнообразные оправдания смерти».

Любопытно, что в те же годы Цымбурский подготавливает к переизданию роман Брэма Стокера «Дракула», включая в книгу и свою статью «Граф Дракула, философия истории и Зигмунд Фрейд»[13]. В этом очень интересном тексте феномен вампиризма получает объяснение как бессознательное психологическое оправдание человеком факта своей смертности, оправдание доводом, что есть состояние после жизни, худшее, чем смерть – вечное существование «неумирающего» вампира. Разнообразные борцы с империями – как советской, так и американской – должны были искать для себя столь же убедительные психологические самооправдания, чтобы принимать чужую и чуждую им, однако неустранимую, власть.

Итак, в национал-демократизме Цымбурский, вполне по константин-леонтьевски, усматривал «орудие всемирного разрушения», разрушения «восстановленного миропорядка». Почти так называется книга, с чтения которой собственно и начинается вторая карьера ученого – карьера политического исследователя. В мемуарном предисловии к сборнику «Конъюнктуры Земли и Времени» «Speak, memory» он пишет, что его первым увлечением в области если не геополитики, то геостратегии были работы Генри Киссинджера. В частности, его знаменитая диссертация «Восстановленный миропорядок» (A World Restored), вышедшая отдельным изданием в 1957 году. Для Киссинджера и, смею думать, в той же степени и для раннего Цымбурского система Меттерниха, заложенная в 1815 году на Венском конгрессе, представляла собой центральную ось всего европейского миропорядка. Киссинджер придает ей гигантское значение в своей истории мировой дипломатии – по его мнению, никогда ранее и никогда позже европейский миропорядок не покоился на более прочном основании. Никогда в истории равновесие сил не было столь уверенно подкреплено ценностным единством участников европейской политической системы, которые в 1815 году усилиями Меттерниха и при благосклонном нейтралитете британского премьера Каслри взяли на себя обязательство совместно противодействовать национальным и демократическим революциям и при необходимости восстанавливать легитимную монархическую власть.

Побежденная Франция, что очень важно для Киссинджера, была не отторгнута творцами Венской системы, но под властью вернувшихся Бурбонов включена в концерт наций как одна из легитимных монархий. Все спорные вопросы получали решение на периодически собиравшихся конгрессах европейских держав. Набиравшая силу Россия была лишена возможности играть на освободительных устремлениях западных славян, будучи связанной по рукам и ногам узами Священного Союза. Аналогичным образом Пруссия не имела возможности оспорить положение Австрии в германской Конфедерации. Призрак очередной большой войны был изгнан из Европы на целое столетие.

Апология Меттерниха в раннем сочинении бросала странный отсвет на деяния самого Киссинджера как политика. Не у одного наблюдателя возникало подозрение, что помощник Никсона по национальной безопасности и впоследствии госсекретарь США стремился воссоздать миропорядок – новый Священный Союз – на столь же консервативной или во всяком случае антидемократической системе ценностей[14]. Про Киссинджера так и говорили – это новый Меттерних, то есть враг свободы народов, каким-то чудом оказавшийся у руля старейшей демократии мира. Определенный элемент истины в этих обвинениях был: основную вину за крах столь устойчивой Венской системы Киссинджер возлагал на силу общественного мнения, заразившего правящий класс Франции, Пруссии и России националистическими настроениями. Однако от прямых аналогий между усилиями Меттерниха и собственной деятельностью на рубеже 1960-х и 1970-х годов Киссинджер неизменно отмежевывался.