Билли-враль - Кейт Уотерхаус

Я отложил свою шариковую ручку, сунул конверт в карман и, услышав седьмую, довольно приятную серию маминых выкликов: «Билли! Завтрак давно остыл!» — отправился вниз.

Надкручень — так назывался наш дом (хотя я-то его, разумеется, так не называл) — глядел во дворик несколькими одинаковыми окошками с причудливым переплетом; а одно окно напоминало иллюминатор. Оно освещало крохотную площадку лестницы между этажами, и здесь я, как всегда, задержался, чтобы потереться пяткой о стойку лестничных перил: еще одна никому не нужная привычка, которую — отныне и навсегда — долой. Почесывая пятку, я смотрел в окно на выкрашенный битумной краской гараж с его многословной златобуквенной вывеской: ТРАНСПОРТНАЯ ФИРМА ДЖ. САЙРУС И СЫН. ПЕРЕВОЗКИ ПО КОНТРАКТАМ НА ЛЮБЫЕ РАССТОЯНИЯ. ТЕЛ. 2573. ИЗГОТОВИТЕЛЬ ШТАМП. Вывеска была неправильная. Сын — это я, но отец делал все от него зависящее, чтобы держать меня на любом расстоянии — лишь бы подальше — от нашего семейного бизнеса. Меня-то, впрочем, злил ИЗГОТОВИТЕЛЬ ШТАМП, написавший свою дурацкую фамилию почти такими же громадными буквами, какими была написана вывеска. Эрик Штамп, белобрысый парень, занимался в классе рекламного дизайна, когда мы учились в Страхтонском техническом, а сейчас работал там же, где я — у Крабрака и Граббери. Он мечтал открыть собственное дело по изготовлению вывесок, и уж я-то его, конечно, не отговаривал.

Как бы там ни было, гараж был заперт, а значит, отец еще не позавтракал, и мне предстояло объяснить ему, почему я так поздно вчера вернулся. Спустившись вниз, я вынул из почтового ящика газету «Страхтонское эхо», которая провалялась бы там до вечера, если б не я, и вошел в гостиную. Начинался день великих свершений.

Церемония семейного завтрака никогда не казалась мне особенно радостной. Однажды я сделал обреченную попытку ее оживить — вошел в гостиную с расставленными, будто у лунатика, руками и объявил раскатистым, гулким голосом: «Жанровая сценка! Спешите видеть! Семейный завтрак в Йоркшире! Допотопный, полированный в древности стол; камчатая скатерть с зеленой каймой; справа — сальное соусное пятно; слева — липкое пятно от варенья; в середине — окаменевшие кукурузные хлопья и обугленные ломтики хлеба, или, по-йоркширски, тосты, сожженные на медленном электроогне; во главе стола — родоначальница, бабушка; во другой главе — матушка, хранительница домашнего очага; сбоку — глава семейства, отец; с другого боку — стул для потомка, пока что не занятый: потомок проспал…»

Нет, не поняли они эту сценку.

Ну и вот, а сейчас я вошел в гостиную как можно незаметней, будто крадучись, — и сразу же увидел отца: тускло блестел биллиардный шар его лысины, привычно повернутый ухом к приемнику, монотонно бубнившему о том, что было «Вчера в парламенте». В общем-то, я увидел типичную картинку нормальной йоркширской семьи, но мне она почему-то вдруг напомнила выцветшую послевоенную открытку со слезливой надписью: «Когда ты в последний раз видел отца?» А тем временем я уже слышал знакомые звуки.

— Решил, значит, все-таки встать? — встретила меня матушка первой серией дневных разговоров. Обычно я бормотал: «Как видишь», или «Нет, я еще лежу», или «А что — разве незаметно?» — смотря по настроению. Сейчас я сказал: «Как видишь»— и сел за стол к остывшему яйцу. Времени было без четверти девять.

— А пора бы уже и понять, — зарокотал отец, отрывая взгляд от каких-то счетов, — что на завтрак надо одеваться, а не шастать тут в этом растреклятом плаще! — Разговор, как водится, сразу же свернул в обычное русло, и я с трудом поборол искушение ответить отцу обычным вопросом: «А почему ты всегда начинаешь с «а»? И сказавши «а», не говоришь потом «бэ»?» Бабушка, еще одна яростная сторонница одежды, которая, по-моему, даже ночью, спускаясь в кухню за содовой водой, бывает не только что одетой — разряженной, сейчас же вставила, и тоже по-обычному: «Надобно, чтоб он сжег этот его плащ, тогда ему придется одеваться к завтраку». Одна из бабушкиных странностей — а у нее их немало — заключается в том, что она обыкновенно разговаривает не прямо со своим собеседником, а обращается к какому-нибудь посреднику, часто даже неодушевленному — например, к шкафу. Привычно расшифровывая ее местоимения, я понял, что она обращается к матушке, что он, призываемый сжечь «этот его плащ», — мой отец, а ему, то есть мне, придется тогда одеваться к завтраку.

— Стало быть, — начал я, — он, который должен… — Но отец перебил меня:

— А когда ты вчера явился домой? Если только про такую растреклятую позднь можно сказать «вчера». Ишь ведь, завел себе растреклятую привычку шлендрать чуть не до утра.

Я срезал верхушку вареного яйца — нарочно, чтоб они посильней разозлились: в наших краях скорлупу разбивают ложечкой и счищают, — а потом беспечно ответил отцу:

— Кто его знает. Наверно, в полдвенадцатого. А может, без четверти.

— В час, а не в твоё растреклятое «без четверти», — отрезал отец. — И заруби себе на своем растреклятом носу, что ты у меня будешь приходить домой вовремя. Ты у меня не будешь шляться по ночам… в твоем растреклятом возрасте.

— А кто у тебя будет шляться по ночам, — спросил я отца, — в моем растреклятом возрасте? — Мое остроумие нехотя просыпалось, как бледное рассветное солнце в пасмурный день.

Тут вмешалась матушка — протокольным голосом утреннего дознания:

— Скажи-ка мне, что это ты делал около девяти вечера в Лощине Фоли?

— А кто тебе сказал, что я был в Лощине Фоли? — огрызнулся я.

— Не твоя забота, кто мне сказал. Ты был там, около девяти. И вовсе не с Барбарой.

— Он должен решить, с кем ему быть, — вставила бабушка.

В общем, я понял, что мне есть о чем поразмыслить. Матушка никогда не видела Ведьму — она назвала ее по имени, Барбарой, — да и Риту, с которой кто-то засек меня в Лощине, тоже не видела. Так хотел бы я знать, как это матушка, не нанимая частных детективов, исхитрилась столько всего выведать.

— Передай своим соглядатаям, — сказал я матушке, — чтоб они не лезли в чужие дела.

— Да ведь твои дела — это наши дела! — воскликнула матушка. — И пожалуйста, не дерзи. — Я промолчал, думая о том благодетеле, который выдал меня предкам. Кто бы это мог быть? Миссис Олмонройд? Штамп? Сама Ведьма? И тут вдруг мне на секунду почудилось, что Ведьма вступила с матушкой в сговор и что они готовят мне до омерзения гнусный сюрприз — ведь на завтра Ведьма приглашена к нам в гости, чтобы пройти искус знакомства с предками во время крещения субботним чаем.

Бабушка объявила:

— Раз ее пригласили к нам на чай, она должна рассказать ей об этом. А не расскажет она, так я расскажу.

Матушка разгадывала местоимения бабушки не хуже меня. Она отозвалась:

— Я сама ей расскажу, можешь не беспокоиться…

Лавину их пререканий остановил отец — он выдвинул на позиции первоначального разговора самую тяжелую артиллерию:

— А я говорю, что он еще не дорос, чтобы шлендрать по ночам! Я ему втолковывал, и пускай запомнит: хочешь — возвращайся домой вовремя, а не хочешь — ищи себе растреклятое жилье где хочешь!

Получилось, что отец сам начал тот разговор, который собирался завести я, но, когда дошло до дела, у меня вдруг странно одеревенел язык, и вообще мне стало как-то не по себе при мысли о грядущих великих свершениях. Хмурясь, матушка налила мне чаю. Чтобы не нарушать сейчас домашних обычаев, я подцепил кусочек сахара щипцами, потом сунул руку в карман плаща, нащупал давешний заветный конверт с заметкой С К. насчет работы и откашлялся, чтобы начать свою речь… но на меня вдруг напала неодолимая зевота, и, сколько я себя помню, так случалось всегда, если мне предстоял серьезный разговор, и кроме как болезнью это было не объяснить — болезнью жутко опасной, а может, и смертельной. Позабыв обо всем на свете, я начал судорожно, тяжело и часто дышать — чтобы вздохнуть как можно глубже, чтобы пересилить эту проклятую зевоту, — так, наверно, дышит выбившийся из сил пловец через Ла-Манш. Предки занялись своими тарелками, а я, понимая, что мгновение упущено, все же заставил себя сказать:

— Мне предложили ту работу в Лондоне.

Я предвидел ответы предков, предвидел так ясно, что даже записал их заранее — хотя и не на использованном конверте, — решив с мягкой иронией показать им, что их поведение ничего не стоит предугадать. Вот как выглядели у меня их реплики:

«Какую еще растреклятую работу?» — отец.

«Как это предложили работу?» — матушка.

«Про что он толкует, я думала, он комик, он же сам говорил, он, мол, хочет быть комиком», — бабушка.

Бабушка, в придачу ко всем ее странностям, не могла, а вернее, не хотела запомнить, кем я хочу стать — комиком или сочинителем комиксов. Под ее мрачным взглядом я не решился обнародовать мои предсказания их реплик, а продолжил разговор, как наметил ночью, или, по словам отца, утром, когда ворочался без сна в постели: