Спроси зарю - Сергей Александрович Высоцкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не очень-то удачно складывается моя жизнь. Из газеты уволили. Что-то получится в журнале?.. И как это ни горько признать, ничего серьезного я еще не родил. А ты (прости, я начинаю так думать) не способна променять свою интересную жизнь на вечные тревоги и неудобства нашей совместной жизни. Ты слишком легко идешь по жизни, тебе легко все достается.
Я отчетливо вдруг представил себе — бывают такие минуты, когда словно прозреваешь, поднимаешься над обстоятельствами, — ничего у нас с тобой не получится. Не судьба. Я, Ира, верю в судьбу. И чем отмалчиваться при встречах и корить друг друга из-за пустяков, лучше прекратить все сразу. Я уже потерял тебя. Да, потерял…
Мне сейчас придется многое решать. И как судьба повернется, не знаю. Так уж заодно… Характера у меня достанет. Вот так-то, ускользающая моя Иришка!»
Гусев дочитал письмо, повертел его в руках, отыскивая дату, но ее не было.
«Да… дела, — подумал он. — Что ж это Антонов его не отослал? Уж раз решился… А может быть, это только черновик? Скажем прямо, проблем у парня хватало».
Он сложил письмо, сунул в дневник и встал. Тетя Дуня проводила его до двери.
— Саня приедет, заходи, голубок.
«Завтра с утра надо будет съездить в редакцию, — думал Гусев, идя по тропинке через парк и вдыхая сыроватый, напоенный хвойным запахом воздух, — а потом к его родственникам в деревню. Мало времени, черт побери, вызовет генерал, что я ему скажу…»
Гусев вдруг вспомнил письмо Антонова к Ирине. «Мне сейчас придется многое решать. И как судьба повернется, не знаю…» Что бы это значило? Ведь с работой все решилось. Устроился в журнал. Любовь? Вот она вся в письме… Что же еще? Уж не о поездке ли в Америку?..
Глава вторая
1
По узкому, забитому суетящимися пассажирами проходу Антонов протиснулся к своему месту. В иллюминатор были видны здание вокзала, горстка провожающих у ограды. Они махали руками, улыбались. Около здания вокзала народу толпилось побольше. Там, наверное, кого-то встречали. Играл духовой оркестр. Было смешно смотреть, как стараются оркестранты, — в самолет звуки не проникали.
Антонову нестерпимо захотелось увидеть среди провожающих Иру. Ему даже почудилось, что он видит ее короткую рыжую шубку, копну темных волос… «Ну, а вдруг и вправду пришла бы! Бывает ведь в жизни… Случайно узнала и приехала». Он даже загадал: если появится, поездка будет счастливой.
Но Ира не пришла. И Санька прекрасно понимал, что не придет. Она не провожала его и в Ленинграде, она вообще не знала, что он уезжает в США. Уже месяц он не звонил ей, не встречал, как бывало, с работы. А сейчас Саньке так не хватало ее ласковых слов, которые она всегда говорила ему перед дорогой: «Возвращайся скорей, Саш. Я буду ждать…»
«Как хорошо, что я не отправил ей это дурацкое письмо», — подумал Санька.
Салон вдруг наполнился грохотом. Самолет осторожно развернулся и медленно двинулся к взлетной полосе. Остались позади провожающие, аэровокзал, немой оркестр. Голой и окоченевшей казалась березовая роща на краю аэродрома. Стюардесса остановилась в дверях салона:
— Наш самолет совершает рейс на линии Москва — Брюссель. Командир корабля Иван Алексеевич Спиридонов…
«Как хорошо, что я не отправил…» — думал Санька, с беспокойством вглядываясь в иллюминатор, где под крылом делавшего разворот самолета вставала дыбом земля. Санька не любил самолеты.
«И зачем я его написал? Неужели в тот момент подумал, что все кончено… Нет, не может быть». Саньке стало жарко от одной этой мысли. Зыбкое, тревожное состояние полета до предела обострило его чувства. Самолет набирал высоту: горели табло, призывая пассажиров пристегнуть ремни и не курить. Впереди были Амстердам, Брюссель, аэропорт Кеннеди, встречи с незнакомыми городами и людьми, а Санька думал уже о том, как он вернется, как, пройдя большой сад, заросший персидской сиренью, взойдет на крыльцо большого деревянного дома. Трижды повернет скобку медного звонка. В доме хлопнет одна дверь, потом вторая, и на пороге появится Ира, его Ира. Она чуть улыбнется, пристально глядя на Саньку, и в глазах у нее вспыхнут огоньки… «Как я забыл о них, когда писал свое глупое письмо? Просто был раздражен и невнимателен последнее время».
Санька так переживал за каждую строчку своего письма, как будто не только написал, но и отправил его. «Додумался переложить все на Иру: любишь — решайся. Но ведь сам же писал, что в любви каждый должен поступиться чем-то, может быть, и дорогим для себя».
В последнее время Саньку одолевало какое-то непонятное чувство. Он даже не мог точно выразить его — ему казалось, есть что-то очень важное, недосказанное между ним и Ирой. А что, он не знал. Что-то постоянно оставалось в Ире неразгаданным. Ускользало от него. И он раздражался. Саньке показалось, что теперь-то он все понял. Ему было трудно. Неурядицы на работе, неуверенность в себе… Он привык переживать свои горести один. И даже Ире не говорил о них ни слова никогда…
«А она все видела, — думал Санька. — И сколько раз пыталась помочь. А я… Сухарь!»
Он вспомнил, как Ира мягко и ненавязчиво пыталась заставить его сесть за работу, когда после нескольких месяцев болезни у Саньки было такое состояние, что все написанное прежде казалось ему незначительным и никому не нужным.
Ира заставляла Саньку подробно рассказывать о прошлых поездках. Каким-то непонятным образом угадывала события и факты, которые больше всего волновали его.
Она так умела похвалить или поругать его старый очерк, что в Саньке просыпалось задремавшее было ревнивое чувство: «Что уж я, не могу и лучше?»
Однажды Ира принесла ему Сомерсета Моэма. Книгу о писательском труде. Он прочитал ее за одну ночь. Потом несколько вечеров читал Ире. Ему нестерпимо захотелось взяться за перо…
«Я люблю тебя, Иринка, еще как люблю, — думал Санька. — Ты даже и не подозреваешь. И все остальное по сравнению с этим так, суета… Вот только вернусь…»
Он вспоминал и вспоминал все события последних лет, словно заново переживал их. И первую встречу…
2
— Александр Александрович… — Огурцов замялся.
Санька смотрел, как ловко крутился
