Преторианец - Томас Гиффорд

Он катал в пальцах незажженную сигару.

— Идемте, герои. Может, у Питера еще осталась бутылочка-другая, — вымученно улыбнулась Сцилла.

Она бережно прижала малышку к груди. Они повернули обратно к «Догсбоди», перешагивая через путаницу шлангов и стараясь не очень мешать.

Кто-то из газетных фотографов, разговаривавших у дверей с Питером Коброй, заметил их и узнал Сциллу.

— Мисс Худ, мисс Худ, — воскликнул он, игнорируя существование мистера Худа. — Взгляните сюда, мисс Худ.

Сцилла, прижимая к себе ребенка, подняла взгляд. Хлопнула вспышка.

— Хватит с вас и одного, — хладнокровно остановил фотографа Кобра. — У нас у всех выдался суматошный вечер. В самом деле, Норман, а почему бы вам не сделать снимок с меня?.. «Бесстрашный великосветский лев Питер Кобра утверждает, что из-за таких мелочей, как Гитлер, „Догсбоди“ закрыт не будет!» Хорошо звучит, Норман!

Он принял позу, и Норман покорно сделал еще один снимок.

Мимо проходила команда с носилками. Сцилла задержала санитарку, заговорила с ней. Худ повернулся к Годвину:

— На студии, надо думать, от этого снимка будут в восторге. «Сцилла Худ спасает осиротевшего ребенка из разбитого бомбами здания». Мораль сегодняшнего вечера, на случай, если ты ее упустил, старина, гласит: «Как нелеп этот старый мир».

И он обратился к Питеру Кобре:

— Только не вздумайте предлагать нам этот пыльный кларет, который вы извлекли с задворков того света. Джин сейчас — то, что доктор прописал.

— Бог мой, Макс, — со сдержанным негодованием отозвался Кобра, — у вас нёбо как крыша фургона. Подумать только, что вы вот-вот станете фельдмаршалом!

— Ваши информаторы абсолютно ненадежны, — усмехнулся Худ. — Не смешно ли: фельдмаршал Макс Худ…

— Фельдмаршал сэр Макс Худ, как я слышал.

— Хватит с меня и простого джина, Питер, — сказал Худ.

Сцилла передала малышку санитарке.

— Дилис Элленби, запомните? И как вас зовут?

Она внимательно выслушала ответ.

— А как мне с вами связаться?

Санитарка снова что-то ответила. Сцилла сказала:

— Тогда я завтра позвоню вам по этому номеру. Миссис Элленби только что погибла. Я хочу удостовериться, что с ее дочкой все хорошо, понимаете?

— Конечно, мисс Худ.

— А если я вас не застану, вот мой домашний номер. Если меня не будет дома, можете передать через служанку. — Она назвала санитарке номер телефона. — И большое вам спасибо, что вы здесь. Я уверена, если бы миссис Элленби знала, ей стало бы намного легче.

Опускался холодный туман. В двух кварталах от них горел «Мяч и Обруч». Санто Коллс предлагал жертвам налета кофе и сэндвичи. Его повара уже выносили простые тарелки и кипятильники для импровизированной полевой кухни, устроенной из положенных между стульями досок. Кобра, прихлебывая из винной бутылки, одобрительно кивнул. В дверях показался Монк Вардан, не без труда удерживавший в равновесии огромное блюдо с сэндвичами.

— Вот чего я достиг, — произнес он. — Официант! Сбылись мои самые честолюбивые мечты.

— Нашли свое место, а? — сказал ему Кобра и вместе с Максом скрылся в своем старом заведении.

По улице брел Клайд Расмуссен. Каждой рукой он обнимал по девушке. Из кармана его двубортного пальто высовывался и волочился по мокрому мусору длинный хвост шарфа.

Вардан заметил Сциллу с Годвином, бросил взгляд на свое блюдо:

— За мои многочисленные прегрешения, — сказал он и повернул обратно.

Коллс выкрикивал распоряжения в его удаляющуюся спину. Сцилла остановилась в проеме двери на дальней стороне улицы. На лице у нее блестели капли измороси. Она за рукав втянула Годвина в тень и провожала глазами Вардана, пока тот не скрылся.

— Ты рассказал о нас с тобой Монку? Не знала, что вы так дружны…

— Нет, конечно, нет, — солгал Годвин.

— Я рада, — сказала она. — Монк сплетник.

— И не думай, — сказал он.

— Ты скучал по мне, милый? Ты умираешь от тоски по мне? — Ее маленькая рука пробралась в его ладонь, глаза блеснули, отразив пламя. — Я больна без тебя, Роджер. Я так тебя хочу… я засыпаю с мыслью о тебе, и вижу тебя во сне, и просыпаюсь, думая о тебе… Ох, как это с нами случилось?

— Ты говоришь, как с экрана, — заметил он, коснувшись тыльной стороной ладони ее щеки, нежной, как пух. — Где бы нам встретиться? Я хочу оказаться с тобой в постели.

Негромкий взрыв прозвучал где-то еще, за несколько кварталов.

— О, мой любимый, милый…

— Видишь? Совсем как в кино. Мой ми-лый…

— Ты тоже зовешь меня милой.

— Знаю. Из-за тебя и я начинаю говорить, как в кино. Слышали бы наши в Айове, их бы стошнило.

— Ну, мы не в Айове и вряд ли туда попадем, так что, пожалуйста, не ворчи. Теперь, Роджер, насчет встретиться — я об этом и хотела сказать — завтра я уезжаю в Стилгрейвс.

— Довольно неожиданно, не правда ли?

— Не сердись, милый. Я и к Хлое рвусь. Ей через несколько дней исполняется три. Я обещала, что мамочка приедет к ней на праздник. Стилгрейвс — довольно мрачное и унылое место для ребенка. Ты ведь понимаешь, Роджер? Ну, скажи, что понимаешь…

— Конечно…

— Я буду думать о тебе.

Он вздохнул:

— Мне будет тебя чертовски недоставать.

— Пожалуй, кончится тем, что я загоню тебя в постель с одной из ваших девиц с «Би-би-си»?

— Загонишь… скорее, забьешь, как шар в лунку.

— Ты шутник… только эту шутку я слышала от отца в годовалом возрасте.

— Невероятно! В таком возрасте мало кто и говорить начинает, не то что шутить.

— Мне был год, глупыш, а не отцу.

— Тогда у тебя потрясающая память, — пробурчал он.

— Я тебе напишу. А теперь поцелуй меня, милый.

— Макс увидит…

— Поцелуй меня, Роджер.

Через неделю он получил из Стилгрейвса письмо.

Так больше невозможно, верно, милый? Это убьет нас обоих. Все всегда оказывается не вовремя, да, любовь моя? Должно быть, просто мы оба не созданы для предательства. Правда, это было бы забавно — если бы оказалось, что мы оба для этого слишком хорошие? Давай попробуем проявить благородство. Я тебя люблю.

Закончив читать, он сел у окна своей квартиры и стал смотреть на Беркли-сквер, мрачную и унылую в холодных предвечерних сумерках. Вечером ожидалась бомбежка. В полночь у него эфир. Надо писать репортаж. Но в голове у него было пусто, а на душе — безутешно. Он задумался, как назвать то, что он чувствовал, и тут ему вспомнился разговор с Монком Варданом в ночь, когда разбомбили «Догсбоди», и он понял, что с ним происходит. Монк сказал тогда, что это самое обычное дело и что придет и его очередь. Ну, вот она и пришла. Роджера Годвина предали.

Глава вторая

Год спустя

Годвин бросил трубку и сказал:

— Дрянь!

Он сказал это громко, и слово долго металось в тесной комнатушке, прежде чем укатиться прочь и замереть. Жаль, что нет окна, а то бы он что-нибудь вышвырнул. Господи, где же Сцилла?

Он встал и бросил большой дротик в мишень с портретом Гитлера, присланную кем-то из министерства авиации. Дротик отскочил от нелепых усишек фюрера и вскользь задел Годвина по ноге. «Боже милостивый, — думал он, — если Ты слышишь, почему Ты меня попросту не убьешь? И покончить бы с этим. Поганый был день… Твой смиренный слуга вполне готов отчалить…» Господь, как обычно, не услышал или решил еще поиграть с ним. Шла игра в кошки-мышки, и Годвин хорошо знал, кому выпала роль мышки. А может, Бог в эти дни просто слишком занят: растит Каина на восточном фронте. Бог проявлял непоследовательность. Полагаться на него не стоило. Не свой брат — Бог.

На столе Годвина, в сырой и жаркой утробе «Би-би-си», валялись клочки и обрывки репортажей, подготовленных им для обеих вечерних трансляций: на Англию и на Америку. Кроме того, он пытался набросать кое-что про запас. Он слишком долго просидел в душном кабинете. Промокшая под мышками рубашка липла к телу, глаза жгло, и горло саднило от горячего воздуха и сигаретного дыма. Он нагнулся, нашел на полу дротик и аккуратно — сознательно взяв себя в руки — снова швырнул его в Гитлера. Стрелка воткнулась — едва-едва — под левым глазом, качнулась и обвисла, как спящая летучая мышь в свете фонарика. Скоро свалится. Та самая гравитация, о которой ему столько толкуют.

Он вытер мокрый блестящий лоб рукавом рубашки. В этих под-подвальных помещениях вечно что-то неладно с отоплением. То слишком холодно, то слишком жарко. Он схватил телефонную трубку и в который раз вызвал по междугородному Корнуолл. Пока ждал, напевал «Соловей поет на Беркли-сквер», вспоминая те дни, когда он думал, что название произносится «Беркли», как прочитали бы у них в Айове, а не «Баркли». Он слабо усмехнулся воспоминанию. Телефон на том конце провода все звонил. Уже поздно. Куда они могли подеваться? Он наконец уронил трубку на черные рычаги и невидяще уставился на свои обрывочные записки. Не стол, а кошачий лоток. Надо навести порядок.