Талмуд и Интернет - Джонатан Розен

Хорошо бы мне в то время понять, что выбранный мною для заучивания отрывок был лишь фрагментом, крохотной частицей Пятикнижия Моисеева; каждая из пяти книг делилась на недельные порции, парши, которые, в свою очередь, объединялись в пары с афтарот — чтением отрывков из Пророков. Следовало также понять, что эти парши с соответствующими извлечениями из Пророков плавают в море комментариев и что в иудаизме комментарии рассматриваются не как приложения или второстепенные тексты — они тоже входят в Тору, ибо Тора — понятие настолько обширное, что порой кажется, будто оно охватывает все вокруг.

В отличие от общепринятых представлений, у евреев тоже есть Новый Завет — им является Талмуд. Он, по сути, состоит из множества заветов, которые попеременно переходят друг в друга, периодически возвращаясь к первому библейскому завету, поэтому мы не всегда понимаем, что первично — стих или комментарий к нему. Можно сказать, что различия между ними иногда скрываются сознательно. Знай я это раньше, не тешил бы себя иллюзиями относительного того, что смог бы освоить свою часть Торы. Это подготовило бы меня к пониманию того, почему талмудические мудрецы говорят, что знание предмета — не главное (как, разумеется, и невежество).

Одна из самых известных раввинских историй повествует о том, как человек, который хотел принять иудаизм, отправился к мудрецу Шамаю и попросил обучить его Торе «стоя на одной ноге» (эта идиома в Талмуде означает «очень быстро», хотя вряд ли я был единственным студентом, который представлял себе этого человека скачущим на одной ноге по Вавилону). Шамая, про которого в разных источниках говорится, что он призывал «встречать любого с приветливым лицом», так оскорбила эта просьба, что он ударил несостоявшегося новообращенного и выставил его за дверь. Тогда этот человек нашел мудреца Гилеля и обратился к нему с такой же просьбой. Тот ответил ему, что самая большая мудрость рабби звучит так: «Не делай другому того, чего не хочешь, чтобы сделали тебе. А остальное — комментарии, поэтому иди и учи». Это было пострашней битья. В определенном смысле Гилель перехитрил ленивца, научив его тому, что основным принципом иудаизма, кроме, конечно, доброты, является учение. Этот человек попался в сети и, учитывая безвременье Талмуда, может быть, учится по сей день.

Но если даже посвятить учению все время и ничем более не заниматься, то приходишь к выводу, что огромный мир Талмуда все еще далек от полноты. В письменном варианте Талмуда есть пробелы — ошибки в транскрипции, которые так и остались неисправленными, мистификации, которые были введены более поздними переписчиками. Веса и меры, имеющие огромное значение для различных талмудических споров, отличаются от тех, которыми пользуемся мы. Время измеряется по сельскохозяйственным часам, которые непригодны для климата, в котором живу я. Сохранились подробные обсуждения храмовых ритуалов, которые устарели еще две тысячи лет назад, поскольку Храм был разрушен римлянами. Есть опасения, что никакое изучение не поможет получить ответ на вопрос, какой авторитет имели талмудические рабби для массы необразованных евреев, религиозную жизнь которых они определяли. Существует еще одна загадка — как документ, со всей очевидностью составленный людьми, которые постоянно спорили друг с другом, иногда категорически не соглашаясь, может иметь статус книги, написанной Богом или, по крайней мере, боговдохновленной?

Ответом на все эти вопросы, по всей видимости, должно быть стремление не расставаться с прошлым, но искать способ, который позволит ощущать каждый фрагмент как целое, — именно в этом русле надо воспринимать никогда не устаревающий совет, который Гилель дал новообращенному, хотя и сказал ему, что это только начало, а не конец. Знай я все это, сократил бы чтение Торы по случаю бар мицвы насколько это возможно и все же отыскал бы способ остаться на плаву в безбрежном море традиции.

Для меня эта мысль является спасительной потому, что именно она позволяет мне ощущать свою причастность к огромной области знаний, которыми я плохо владею. Это примерно то же самое, что жить в обществе, насыщенном информацией, которую я не могу целиком переработать. Меня утешает скрытое в самом Талмуде утверждение, что незнание Торы — это часть того, чему учит Тора.

Есть такое место в трактате Менахот, где рабби представляют, что происходило, когда Моисей поднялся на гору Синай, чтобы получить Тору. В этом рассказе (а их там несколько) Моисей поднимается в рай, где видит Бога, занятого тем, что Он украшает «коронками» буквы Торы. Моисей спрашивает Бога, что Тот делает, и Бог ему отвечает, что в будущем появится человек по имени Акива, сын Йосефа, который установит огромную гору еврейского Закона на эти орфографические значки. Заинтригованный Моисей просит Бога показать ему этого человека и слышит, что для этого нужно «вернуться на восемнадцать рядов назад», и вдруг, словно во сне, Моисей оказывается в классе, где идет урок, а учителем является не кто иной, как рабби Акива. Моисею было велено идти в заднюю часть помещения, поскольку там сидели самые младшие и менее всех образованные ученики.

Акива, величайший мудрец первого века, объясняет Тору своим ученикам, но Моисей не может понять, о чем идет речь. Для него это слишком сложно. Его охватывает печаль, когда один из учеников спрашивает у Акивы, откуда тот знает, где истина, и Акива отвечает: «Она взята из Закона, который Моисей получил на горе Синай». Услышав такой ответ, Моисей был удовлетворен, но не удержался и спросил у Бога, почему именно он должен принести Тору, если есть такой великий мудрец, как Акива. На этом месте Бог теряет терпение и говорит Моисею: «Молчи! Такова Моя воля!»

Бедный Моисей, который принес людям Тору, оказался не только самым плохим учеником в классе, но и был одернут Богом, как чересчур надоедливый ученик. По сравнению с этим моя неудача в день бар мицвыоказалась пустяком. В еще одном пересказе Моисей остается с Богом сорок дней, изучая Талмуд, но, когда срок истекает, он забывает все напрочь. В этом он ничем не отличается от всех нас, ибо мы, как говорится в Талмуде, изучаем Тору уже в чреве матери для того лишь, чтобы забыть ее, когда ангел касается наших губ перед рождением, поскольку дело жизни — изучать, а не знать.

Это касается не только деятелей прошлого, которые ощущали свое незнание, сталкиваясь со знанием будущего. Рабби описывают и противоположную ситуацию, когда их подводило незнание и когда по-другому просто не могло быть. Они пытались перевести один образ жизни в другой. Храмовый иудаизм становился раввинистическим иудаизмом Устного Закона. Устный Закон, в свою очередь, выражается в форме дискуссий, которые впоследствии кодифицируются в законы. Все это представляло собой грандиозное переводческое деяние, а мы знаем, что в процессе перевода обязательно что-то теряется. Смесь бесконечных актов порождения и столь же бесконечного количества утрат создает богатый и противоречивый набор побудительных импульсов, которые, как мне кажется, хорошо согласуются с современной жизнью.

Мудрец Йоханан бен Заккай однажды сказал: «Если бы все небеса были пергаментом, все люди — писцами, а все деревья в лесу — перьями, то и этого будет недостаточно, чтобы записать все, что я узнал от своих учителей; и это при том, что я взял от них не больше, чем собака может зачерпнуть в океане».

Хорошая новость заключается в том, что Йоханан бен Заккай сравнивал себя с собакой, когда дело касалось изучения Талмуда. А плохая — в том, что если он сравнивает себя с собакой, то с чем мне сравнивать себя? С клещом на спине у блохи, сидящей на хвосте собаки, — и то, пожалуй, слишком лестно. Одно меня, однако, утешает: изучение Талмуда, в частности, предполагает, что процесс познания осуществляется перед лицом вечности и что любое знание с неизбежностью является фрагментарным.

Когда Т. С. Элиот писал в «Бесплодной земле», что он скреплял «обрывками… свои руины», то он хотел этим сказать, что спасал осколки западной культуры, принадлежащей эпохе, которая еще оставалась неподалеку и в которой эта культура была целостной и совершенной. Но во вселенной Талмуда мир и мировая культура не были целостными в течение тысячелетий, если вообще когда-нибудь были таковыми. Поэтому он представляет собой идеальное место для того, чтобы учиться пользоваться фрагментами, искать целостность в избыточно большом объеме информации, которая, несмотря на все ее обилие, сама является всего лишь фрагментом. Я никогда не стремился прочесть все книги на отцовских полках, да и прочти я их, это вряд ли имело бы существенное значение. То, что я ошибочно принимал за канон, было всего лишь случайным набором томов, отражавшим образование моего отца и его интересы, суждения о культуре, которая сформировала и эти интересы, и его наклонности. Наряду с этими книгами в моем поле зрения оказывались другие — сотни, тысячи, миллионы. Мой компьютер теперь превратился во врата, ведущие в галактику слов, количество которых превышает число звезд на небе или песчинок на морском побережье.