Лев любит Екатерину - Ольга Елисеева

С виду мертвая земля гудела, полнилась, наливалась слухами. Они бежали ручьями из-под снега. Трещали сухим камышом по займищам. Гулко били подковами по мерзлой дороге.

– Идет! Идет! Объявился! Доподлинно известно, что государь. Что на груди у него царские знаки. Что десять лет был в сокрытии, бродил по Руси, хлебнул лиха, насмотрелся горюшка. А ныне объявился среди казаков. Собрал народ и принял полную мочь. Шлет указы, чтобы пособили ему и заводские, и солдаты, и иноверцы. Всех к себе зовет и жалует землей, лесами, реками, покосами и рыбными ловами. Уже многие крепости ему покорились. Подступает кормилец к Уфе и Оренбургу. Пора бы и нам, сиволапым, к нему прилепиться.

Мужики Воскресенского завода отрядили в Оренбург Емельку Рыжикова поразведать, что там за дела. Рыжиков вернулся через день, да как ударил в набат на колокольне, да как гаркнул:

– У меня манифесты царя-батюшки Петра Федоровича!

Да как начал их наизусть тараторить, читать-то он не обучен. Только видел в низу листа императорскую печать – вроде, человек в венке – из перевернутой монеты сделана, и несумнительна ему была та бумага. Каких вам еще доказательств? Сам великий государь руку приложил!

Народ качал головами, дивился. Не далековато ли надёжа забежал? В наших-то краях царей отродясь не водилось. В это время на площадь перед приказной избой явились тринадцать человек из Каргалинских медных рудников под командой углежога Алехи Уварова. Все с ружьями, и давай палить в белый свет, как в копеечку.

– Государь под Оренбургом бьется! А вы здесь лапу сосете! Айда к нему!

И перво-наперво, конечно, в приказной избе дверь сломали. Выволокли расходчика Петра Лебедкова и надзирателя Василия Макшанцева.

– Вот вы где, ироды! Попили нашей кровушки!

Но убивать не стали, увезли с собой. Пусть царь решает, что с ними, нехристями, делать. А заводской сторож Афанасий Евдокимов успел схорониться у себя на огородах и утечь в лес. Он третьего дня по наказу расходчика ездил до Сакмарского городка «для усмотрения злодейских поступков». Усмотрел при въезде шесть виселиц. Поворотил назад и теперь точно знал, чем государь встречает лукавых холопов. Не видаться ему больше ни с Лебедковым, ни с Мокшанцевым.

Каргалинские рудокопы обшарили завод, забрали ружья, свинец, порох и четыре пушки. А, выехавши за ворота, угнали стадо из пятидесяти быков. Это сильно мужикам не понравилось, и многие, уже готовые присоединиться к злодейской шайке, повернули домой.

Однако уже на другой день прискакал на завод отряд из семидесяти башкирских конников. А с ними Рыжиков и Уваров, еще дурнее, чем вчера. И учинили настоящий разгром. Подогнали подводы, грузили пушки, порох, серебряную посуду из дома господина Твердышева и денег тысяч до тридцати.

На всем заводе нашелся один прапорщик иноверец Кулалбаев, бывший проездом в Оренбург. Вздумал было саблей махать, но его успокоили поленом по голове, потом заволокли в приказную избу и запалили с четырех углов. Нечего на рожон лезть!

После такого дела крестьяне уже побоялись оставаться в заводе, и все, сколько было, ушли с башкирами, побросав баб. Но опять же с дороги многие вернулись. Беспокойно стало хозяйство оставлять.

Не так вышло на Авзяно-Петровском у господина Демидова. Прослышав о делах в Воскресенском, отправились под Оренбург мужиков человек сорок проверить: с чего заваруха началась? На другой день они вернулись с башкирами и под предводительством восьми казаков с атаманом.

Увидав такую шайку, звонарь ударил в сполох. Да пара казаков мигом сбросила его с колокольни. Чего зря колотить? Чай, не разбойники приехали – государевы люди.

Священника отца Никадима вывели под белы руки из церкви и на паперти угостили нагайкой за чтение прихожанам манифеста блудной царицы Катерины, где надёжа именовался самозванцем. После чего атаман начал читать народу правильный манифест от Петра Федоровича. Но не дочел, махнул рукой:

– С вас довольно. Титул царский слышали? Чего еще?

И велел приказчиков, конторщиков и прочих служителей взять, заковать в железа и держать под караулом. После чего спросил мужиков, кто желает в казаки. Записавшихся к нему в шайку послал в господский дом ломать двери и ставни, брать демидовские ружья, выводить из конюшни лошадей. А что случится в комнатах ценное, подавать через окна на улицу. Потому что дом надлежит сжечь. Как и завод.

Мужики завода зажалели. Вместе с ним погорят и их халупы. Куда бабам с ребятишками под зиму идти? Но атаман успокоил:

– У батюшки-царя всего много!

Завод жечь покамест не стали, на нем еще можно пушки лить. А вот дом ободрали как липку. Тканые обои, ковры, мебелишку барскую, посуду – половину переколотили, пока кидали за окно – все ушло, будто на своих ногах, и сиротливо притулилось по курным избам промеж овец и сопливых деток.

Ружья – особая статья. Их в доме больше сотни. Барин собирал, ценил. Все разные. Есть и басурманские – персидские, турецкие – с камнями на прикладе, с костяными резными вставками, с перламутровыми и черепаховыми накладками. Другие совсем чудные – с широким стволом, а на конце раструб, как у горна. Нашлись еще такие большие, что к ним нужна особая подставка. Иные, когда стреляют, жалобно пищат, будто им, сердечным, больно.

Всем этим барским великолепием оделил атаман новопокрученных казаков, выдал каждому по лошади и расставил на ночь караулом вокруг завода. Да мужики с непривычки заснули. Виданное ли дело в темноте верхом за околицей шастать? Того и гляди, коняги седоков на землю сронят, а себе ноги переломают. Казаки – народ шальной, без царя в голове. Даром что первые к Петру Федоровичу пристали, первые и отколются. Их повадок простому человеку не перенять. Всякий знает, от сотворения мира ночью положен сон. Вот и залегли.

Между тем атаман – вот ведь неугомонный – велел взломать двери в заводской питейный дом, соляные амбары и господские хлебные магазины. Пошла потеха. Мужики, конечно, норовили за вином. А бабы с мешками ринулись за солью и мукой. Брали безденежно и выгребли подчистую.

В суматохе на крыльцо дома вышла барская мамка с младенцем на руках. И как Демидов свое дитя здесь бросил? Атаман подступил к ней и трижды похристосовал нагайкой: откуда, мол, взялась? Та сказалась нянькой, и бить ее перестали. Про ребенка же совсем забыли, остался малец жив. Тут вино ведрами выносят! До хозяйских ли щенков?

Православные пили – ничего. А башкирам атаман не велел наливать. Они, как хлебнут, становятся буйные, потом сразу с седел валятся. Степной человек мал, закусывать не умеет. С ним пить – воробья причащать. Все же одно ведро на тридцать человек они выпросили и упились, как на свадьбе. Только лошади их хмельными не ходили. А сами попадали в бурьян. Ночью ударил морозец – половина не проснулась.

Атаман глаза протер, тужить не стал. Этого добра у него довольно. Вот хотя бы авзяно-петровскими и пополнит отряд. Увел еще сорок мужиков сверх вчера набранной сотни. А с ними потянул пушки, порох, ружья и прочие припасы.

Однако башкир он недооценил. Те себя показали на Усть-Катавском заводе, где людишки пытались от бунта уклониться и про государя слушали настороженно. Без должного восторга.

Усть-катавцы, как всегда, хотели вперед всех поспеть. От них еще в середине октября подался в Оренбург молотобоец Иван Киселев. Вернулся – глаза, как рубли анненской чеканки, с кулак. Стал мужиков мутить, сколотил шайку человек в пятнадцать. Но недолго Кисель бурлил, запрудили ему молочные берега. На Усть-Катавском приказчики оказались порасторопнее и посмелее, чем в округе. Похватали особо рьяных, а с ними Киселева, и отправили в Уфимскую провинциальную канцелярию. Остальные мужики очувствовались и отменили решение идти к Самозванцу.

Поэтому прибывших к ним башкир приняли неприветливо, отговаривались незнанием, добро прятали, приказчика с расходчиком не выдавали. За что были побиты, а завод сожжен. Одних пожиток башкиры взяли на семь тысяч, да денег сорок тысяч, да табун лошадей в триста голов, да шестьсот коров, да овец без счета. А люди, кто уцелел, разбежались в лес.

Вот и посылай после этого степняков народ вербовать! Рекрутировали один рогатый скот, и тот Самозванцу ли, себе ли – неясно.

Всякому ведомо: верная служба дает офицерский чин. Сыну старшины Юлая Адналина быть офицером. Его отец сед, его отец горд. Воевал он с отрядом в триста воинов и при усмирении калмыков, и в польском походе против конфедератов, где под его рукой ходило уже три тысячи всадников. Награжден почетным знаком и отъехал по месту жительства в Оренбургскую губернию, Уфимскую провинцию, деревню Юлаеву, что близ Симского завода, где за ним числится девяносто дворов.

Не беден старшина, уважаем начальством. Однако и у него своя боль. Проклятый Симский завод построен на его земле, отнятой Твердышевым за гроши. И ныне по-русски говорят там ели и березы. Понагнали туда людей крупных, белоголовых, свирепых с виду и драчливых при встрече. Не наехать на них башкирскому отряду. Отобьются да еще войска позовут.