Утро звездочета - Сергей Дигол

— Хочешь потянуть время? Есть реальные зацепки?

Но Дашкевич уже прикладывает оповещатель к уху и поворачивается лицом к проезжей части.

— Да! — кричит он в трубку. — Ну конечно готов! Ты где? Откровенность за откровенность, — так же внезапно поворачивается он ко мне, пряча телефон.

— В смысле?

— К блядям поедешь?

Мы одновременно застываем, и по лицу Дашкевича я вижу, что он не шутит. Напротив, он ждет моего скорейшего ответа.

— Откровенно? — спрашиваю я.

— А разве на такой вопрос можно по другому? — отвечает вопросом на вопрос он. — А вот, кстати, и Гена.

Дашкевич наклоняется к припарковавшемуся у обочины черному мерседесу, у меня же не остается времени придумать достоверное объяснение того, что общего у Дашкевича с оснащенного мигалкой красавца на колесах. Обычно на таких передвигается кто-то из большого начальства: у машины комитетские номера, но она явно не из нашего гаража.

— Кстати, — говорит он мне, постукивая пальцами по крыши автомобиля, — если тебе недостаточно откровенности, то могу сказать, что нашему Багмету — теперь уже точно крышка.

Я молчу, бросая быстрые взгляды по сторонам.

— Информация верная, — улыбается Дашкевич, — из первоисточника, — говорит он и, собрав пальцы в кулак, постукивает по крыше так, что звук наверняка сотрясает салон изнутри. — Ну что, определился? — кричит он, как мне кажется, на всю улицу.

На заднем сиденье я оказываюсь почти что против собственной воли, и тем не менее, быстро прихожу в себя.

— Сергей, — протягиваю я руку водителю.

— Чижов, — цепляется он пальцами за мои пальцы, не отрывая взгляда от лобового стекла.

— Геннадий Викторович Чижов, — оборачивается ко мне с переднего сиденья Дашкевич, — личный водитель товарища Попенко, заместителя начальника службы безопасности Следственного комитета при Генпрокуратуре Российской Федерации. Попенко — гандон! — кричит он в решетку кондиционера на передней панеле.

— Да нормальный мужик, — лениво отвечает Чижов и удостаивает меня взгляда из зеркала. — Не ссы, машина не прослушивается.

— Я уже понял, — киваю я зеркалу. — Кстати, кто-нибудь в курсе, маячки в оповещателе — это туфта или как?

— Йоху! — радостно кричит Дашкевич и лупит ладонями по «торпеде», — большой брат следит за тобой!

— Много чести, — так же невозмутим Чижов. — Маячок есть только на одной машине. И лишь для того, чтобы в случае необходимости, прийти на помощь главному, — и он тычет указательным пальцем в обшивку потолка.

— Кстати, о маячке, — вспоминает он и тычет пальцем в прикрепленный на стекле оповещатель, на вид — точно такой же, как у меня и у Дашкевича.

Я неслышно усмехаюсь, ведь это и в самом деле весело — наблюдать, как посредством мобильной связи водят за нос собственную супругу. Чижов великолепен: он уверяет жену, что задержится на пару часов, и это выдает в нем знатока женской психологии. Правда грозит срывом всей операции, поэтому Чижов справедливо решает, что лучше отзваниваться всю ночь, или сделать вид, что находишься вне доступа, чем заранее испортить себе праздник, объявив жене, что домой заявишься лишь утром.

— Бабу не обманешь, — говорит он нам после того, как заканчивает врать. — Ей не правда нужна — надежда.

За окнами машины проносятся улицы Одинцовского района, и я почему-то пугаюсь, вспомнив, что скоро Барвиха. Впрочем, возможная встреча с начальством нам не грозит. Мы останавливаемся в Лесном городке, во дворе новостройки на улице Энергетиков, и пока Чижов закрывает машину, а Дашкевич названивает проституткам, я работаю грузчиком — везу на девятый этаж два тяжеленных пакета, которые всю дорогу ехали за моей спиной, прямо в багажнике мерседеса.

Шлюхи еще не подъехали, и мы не спеша распаковываем пакеты, выкладывая их содержимое — выпивку, овощи, фрукты, нарезки — на кухонный стол. Туда же летят три пачки презервативов, вызывая у меня противоречивые ожидания: мне кажется, что этого не достаточно, но я не уверен, что все они пойдут в дело. Квартира мне нравится с первого взгляда, как, впрочем, бывает со всеми квартирами, которые снимаешь для встреч, о которых не должна знать жена. Жены у меня уже нет, платить за квартиру не надо, к тому же здесь я впервые, поэтому новизна чувств и предвкушение разнузданной ночи выплескиваются из меня, как пиво «Гинесс» из нагревшихся в дороге банок.

Долго расслабляться нам не дают: одновременно раздаются сразу два звонка. Один из оповещателя Дашкевича, а еще один — из прихожей, и я улыбаюсь оттого, что входная дверь дает о себе знать мотивом «Капитан, капитан, улыбнитесь!». Выскочив на балкон, Дашкевич закрывает за собой дверь и терпеливо бубнит в трубку, и этого достаточно, чтобы понять, что звонит ему Мостовой. Чижов торопится в коридор, открывать дверь, я же, оставив три початые банки на столе, быстро складываю остальное пиво, а заодно, две бутылки шампанского в морозилку, и останавливаюсь лишь тогда, когда руки доходят до трех бутылок виски. В свои тридцать три года я все еще не в курсе, имею ли право подвергать восемнадцатилетний «Чивас Регал» испытанием низкой температурой.

Девушек оказывается трое, и от этого я сразу испытываю скованность и уже почти инстинктивное стремление к наименее ответственному выбору. Что мне, кстати, сегодня не грозит: все три — невероятной аппетитности красотки.

Тем не менее даже полстакана теплого пива дает о себе знать. Я сразу западаю на одну из девушек, брюнетку с черными и раскосыми — из-за стягивающего сзади волосы хвоста, — глазами, которую я про себя нарекаю Аленой Хмельницкой. Что-то в ней есть от этой актрисы, фотография которой пару раз попадала мне на глаза за те пару недель, что отечественный театр так прочно и неожиданно вошел в мою жизнь. Шлюха, однако, явно моложе настоящей Хмельницкой — ей на вид не больше двадцати двух. Значит в паспорте — не более восемнадцати, успеваю подумать я, прежде чем Чижов представляет меня девушкам. Те, в свою очередь, представляются сами. Высокую рыженькую зовут Вероникой, грудастую блондинку — Леной, а «Хмельницкую», как оказалось — Аней.

— Ну что, отпразднуем пополнение наших рядов? — потирает руки вернувшийся с балкона Дашкевич и радостно кивает мне.

Не припомню, чтобы после разговора с Мостовым, даже самого безоблачного, во мне пульсировала хотя бы половина теперешнего жизнелюбия Дашкевича. Но долго размышлять мне не дают, и уже через десять минут я полностью теряю способность переживать, а еще через полчаса — отличать виски от пива. Я тороплюсь напиться, словно и в самом деле хочу как можно скорее сойти за своего. Мы много смеемся и болтаем, но вскоре я понимаю остальных без слов, иначе как объяснить тот факт, что едва мне стоило прилечь, как в комнату входит Аня.

Помню лишь, как закрыв глаза, я тут же открываю их, испугавшись завертевшегося вокруг меня мира. Аня уже успела раздеться и теперь уверенно стаскивает с меня туфли. Я снова смыкаю глаза, как мне казалось, на пару секунд, но когда открываю их, я уже совершенно гол, Аня лежит на мне, а ее губы скользят по моему лицу, шее, и теряются в растительности на моей груди. Потом я оказываюсь лежащим на боку, мои ладони трутся о ее бока, и она направляет мой член, на который неизвестно когда уже напялен презерватив.

Помню, как мы падаем с кровати, и я не чувствую боли, а Аня лишь хохочет. Помню, как в комнате появляются остальные, и Аня одновременно отдается Чижову и Дашкевичу, а Вероника и Лена колдуют над моим опавшим приятелем.

Потом — это происходит уже под утро — в квартире очень шумно. Девушки суетятся, их обнаженные тела мелькают перед глазами, а Дашкевич несколько раз трясет меня за плечи и кричит. Собрав остатки внимания, я понимаю, что нам нужно возвращаться в Москву.

Сколько провалов в забытье я переживаю этой ночью, подсчитать невозможно. Помню лишь, как после одного из них, когда мой затылок трется о подголовник в скользящей по трассе машине, Дашкевич вдруг оборачивается ко мне с переднего сиденья.

— Давно хотел спросить, — говорит он и икает, — как ты попал в милиционеры?

11

О моей будущей профессии отец впервые заговорил, когда я заканчивал восьмой класс. Сам бы он вряд ли додумался до такой мелочи, но новость, которую я принес из школы, подорвала даже его равнодушие к судьбе единственного сына.

Близилось лето, после которого моему селятинскому восьмому классу предстояло осиротеть почти наполовину: девять моих одноклассников покидали школу, и я, несмотря на неистребимую веру отца в собственный успех, не мог разглядеть собственного будущего, несмотря на предсказуемую десятилетку и следующее за ней высшее образование. Во мне будто открылся дар предвидения, и первый же прогноз лишал меня малейшего желания предсказывать что-то более оптимистичное. Я чувствовал, что умру, причем скоро. Настолько, что даже диплом о полном среднем образование представлялся мне не более реальным, чем покупка утренней газеты в киоске — приговоренному к пожизненному заключению.