Пустые комнаты - Алекс Палвин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А потом я совершил ошибку: продолжил просматривать заголовки местных новостей и наткнулся на новость месячной давности о пропаже ребенка в Пайн-Стамп-Джанкшен. Я захлопнул крышку ноутбука и вскочил с дивана как ошпаренный, но было уже поздно: фотография голубоглазой девочки со светлыми волосами, в футболке с логотипом жвачки Bazooka, была везде, куда бы я ни посмотрел.
Я подумал о Вайолет. Это невыносимо больно, если ты дядя. А если отец? Какая эта боль? Прожигающая дыры в душе? Или сжигающая ее дотла?
Будь это дочь Утвиллера, я бы…
Что, Дэнни? Ты бы – что?
Я зажмурился. Слезы обожгли глаза.
Я бы вспорол Кромака от паха до горла и умылся его кровью.
Да, я бы снова убил Кромака, если бы это вернуло ребенка. Делал бы это каждый день, трижды в день, до конца своей жизни, гарантируй это ребенку безопасность. Но смерть – всего лишь смерть: она может сохранить жизнь, но к жизни не вернет.
Больше я ничего не «гуглил».
55
Бывали ночи, когда я отрубался, стоило моей голове коснуться подушки. А бывали и такие, когда я лежал без сна, потея, чувствуя, как колотится сердце.
Больше всего на свете мне хотелось спуститься вниз и поискать по шкафчикам на кухне. Где-то там должно прятаться то, что поможет мне отвлечься, взглянуть на все в перспективе. Стать лучше, сильнее. НАГРУЗИТЬСЯ. То, в чем я так нуждался. Всего один глоток.
Тогда я вставал, шел в ванную и, не включая свет, пил воду из-под крана, пока у меня не начинал болеть живот. Затем таращился на свое отражение в зеркале. Ну кто еще, пустив свою жизнь под откос, одаривает публику такой обаятельной улыбкой? Только Дэниел Митчелл.
Любой алкаш знает, как важно застолбить за собой право выпивать по вечерам после работы, а иногда – по утрам и в обед. Даже если для этого требуется помочиться на каждый забор в округе. Уничтожить все вокруг себя, облить уайт-спиритом и поджечь. Я пил не потому, что был художником, а оттого, что был слаб. Так делал мой отец. Так было проще.
Лежи спокойно, Дэнни, это не больно.
Но это было больно. Еще как, черт подери.
* * *
В одну из таких ночей я натянул спортивные брюки, толстовку, кроссовки на босу ногу, захватил документы, конверт и отправился на пробежку по Холлоу-драйв.
Я был трезв, испуган и совершенно не понимал, как жить дальше. Мне дико на хватало Вивиан. Но я опасался, что она не захочет говорить со мной по телефону, видеть меня. В конце концов, прошло четыре месяца. Кроме того, может, она уже кого-то нашла – еще одного урода, которому нравится бить женщин.
Кто теперь подтыкает твоей женушке одеяло?
Я опустил голову и побежал быстрее, пока ветер не загудел в ушах.
На Холлоу-драйв одиннадцать домов, но деревья растут так плотно, что можно забыть о существовании соседей. Дом Утвиллеров стоял в тупике – там, где кольцевая развязка. О том, что в чаще кто-то живет, свидетельствовал почтовый ящик возле подъездной дорожки, петлявшей среди осин. В октябре осины вспыхивали золотом, и асфальт утопал в желтых листьях. Долгие летние вечера мы с Вивиан проводили у Утвиллеров, наблюдая за тем, как детвора резвится в бассейне, а Вилли переворачивает на гриле вегетарианские бургеры и полоски цуккини.
Я взбежал на крыльцо и постучался в дверь. Вилли открыл пять минут спустя. Он был в розовом халате, наброшенном на пижамные штаны и футболку с пирамидальной призмой, преломляющей световой луч. На миг я пожалел, что разбудил его. Должно быть, он по ошибке нацепил халат жены и до сих пор не понял, что произошло.
– Митчелл, – прошипел Утвиллер, – ты знаешь, который час?
– Четыре часа утра. Я думал о тебе всю ночь.
– Не может быть!
– Нам надо поговорить.
– Не хочу оскорблять твои чувства, но не может ли это подождать до утра?
– Утром я пойму, что совершил ошибку. В четыре утра совершать ошибки проще.
Я протиснулся мимо Уильяма в дом.
– Только не шуми, – проворчал Утвиллер, запахивая халат, – дети спят.
Тут он опустил взгляд и негромко выругался.
* * *
Вилли сидел на краю кресла и таращился на бумаги, разложенные перед ним на журнальном столике. Это кресло подарил ему я на прошлое Рождество. Оно было из страусиной кожи и кожи буйвола, но, клянусь, напоминало маску Томаса Хьюитта из «Техасской резни бензопилой» 1974 года. Я был уверен, что Уильям засунет кресло в гараж, но он поставил его в гостиной на самом видном месте. Мне до сих пор было неловко, в какой восторг его приводил этот кожаный выродок.
– Твою мать, очки остались в спальне… – Утвиллер поднял голову и посмотрел на меня. – На кой черт мне сдались твои картины?
– С прошедшим Рождеством! Правда, здорово? Постарайся не фонтанировать восторгом.
Лицо Уильяма выражало недоумение и озадаченность, как тогда, на парковке, когда тот хрен разбил ему нос. Тени, наполнявшие гостиную, делали его замешательство глубже, острее.
– О, так ты потерял рассу-у-удок.
– «Ирисы» написаны человеком, потерявшим рассудок. Ну и что? Боль проходит, а красота остается. Кстати, это сказал Ренуар.
Уильям вскочил с кресла, взлохмаченный, в розовом халате.
– Да пошел ты со своим Ренуаром! И ван Гога забери туда же! Они не мои друзья. Ты мой друг, Дэниел гребаный Митчелл! Неужели ты до сих пор этого не понял?
Я улыбался, отчетливо представив его за рабочим столом в кабинете на двадцать девятом этаже в One Cleveland Center.
– Не шуми, детей разбудишь. Полегчало?
Вилли потер лоб.
– Немного.
– Однажды тебе перейдет коллекция картин твоего прадеда. Считай, это мой вклад.
Который потянет на десятки миллионов, если я пропаду без вести. Ничто так не способствует росту продаж картин, как исчезновение или смерть художника.
Я пододвинул к Утвиллеру конверт, а где-то на задворках сознания, точно спичка, вспыхнула мысль, что я передаю ему эстафету в соревновании жестокости. Два месяца назад я тоже взял конверт с журнального столика. Вилли оказался на моем месте с тем лишь исключением, что он – хороший человек. Нет, не исключением, а главным отличием. Уильям – хороший человек, я – нет. По его душу не придет дьявол, чтобы вырезать ее, бросить в раковину и выжечь газовой горелкой. Ты можешь ненавидеть игру, но не игроков.
Утвиллер даже не глянул на конверт.
– Ты решился на это не только из-за
