Беременная вдова - Мартин Эмис

«Ну что, — спросил он хрипло, затягиваясь своей „Диск бле“, — тебе было хорошо?»

А Дилькаш сказала: «Мне было… Сначала мне, конечно, было немного страшно».

«Конечно. Это же естественно».

«Верно».

«Более страшно, чем ты ожидала, или менее?»

«Менее».

«Тебе восемнадцать. Нельзя ведь всю жизнь откладывать. В следующий раз это уже не будет казаться настолько важной вещью».

«Верно. В следующий раз. И спасибо, что ты был так нежен».

Они, эти двое, говорили о первом поцелуе Дилькаш — ее самом первом в жизни поцелуе. Он только что его обеспечил. Кит не собирался заставать ее врасплох. Они заранее обсудили этот вопрос в подробностях… Губы ее были того же цвета, что и кожа, переход был обозначен лишь изменением в текстуре ткани. Эти губы не раскрылись, как не раскрылись и его, когда он целовал рот оттенка плоти на лице оттенка плоти.

«В следующий раз», — начал он.

Но тут дверь рывком открыли — это был неумолимый Первез, который подошел и встал над ними, сатанински красивый, со сложенными руками. И второго поцелуя не последовало. Он перестал звонить. Больше он с ней ни разу не виделся.

На этом Кит чихнул, зевнул и потянулся. Лягушки и их удовлетворенное бульканье. Щелкающие цикады с их щелкающим вопросом и ответом; заикаясь, они пытались выговорить его — всегда один и тот же ответ, всегда один и тот же вопрос.

— Куда посылали твоего отца?

Девушки прочесывали кухню в поисках провианта. После завтрака — Ветхого Завета наступил обед — Махабхарата. Часы тикали, раз в столетье. Или токали. Или клокали. Или кликали, клакали, клюкали. Глория сказала:

— Перед войной — в Каир. Потом в Лиссабон. Потом в Хельсинки. Потом в Рейкьявик. В Исландию.

Как описать одним словом эту конкретную дипломатическую карьеру? Кит, который рад был возможности отвлечься, рылся в своем лексиконе, ища антоним к слову «метеорная». Потом сказал безо всяких эмоций (с этого момента он ограничит свои замечания самоочевидным — общими местами, тавтологиями):

— На север двигался. Ты помнишь Лиссабон?

— В Лиссабоне я была совсем маленькая. Хельсинки помню. — Она непритворно вздрогнула. — Холоднее, чем в Исландии. Место, о котором он любит рассказывать, — Каир. М-м. Королевская свадьба.

— Какая королевская свадьба? — спросила Шехерезада. — Между кем и кем?

Глория откинулась на стуле и сказала удовлетворенным тоном (Йоркиль, в отличие от Тимми, уже летел к ней в объятия: Дувр, Париж, Монако, Флоренция):

— Между сестрой короля Фарука, Фавзией, и будущим шахом Ирана. В обеих странах были очень недовольны. Они ведь принадлежат к разным сектам. А мать Фавзии ушла со скандалом — что-то по поводу приданого. Праздник длился пять недель.

Кит наблюдал, как Глория опустила голову под стол; скоро голова появилась снова (соломенная сумка), и она положила перед ним его измятый экземпляр «Гордости и предубеждения».

— Спасибо. Мне понравилось. Кстати, там вовсе не о браках по расчету. Кто мне такое сказал? Это ты, Шехерезада?

— Нет. Это я.

— Ты? А тебе ведь, кажется, положено разбираться в таких вещах? В чтении книжек. Ты был совершенно не прав. В первый раз, если помнишь, Элизабет отказывает Дарси наотрез. А отец запрещает ей выходить за него, если это только ради его богатства — серьезно, тоже где-то в конце. Я поразилась.

«Гордость и предубеждение», мог бы сказать Кит, обладает одним-единственным недостатком — в ней, ближе к развязке, отсутствует сексуальная сцена на сорок страниц. Но он, разумеется, промолчал — он ждал, и все. Раз в десять минут часы на комоде выжимали из себя очередное подагрическое подергиванье. В чем, вероятно, и заключалась «относительность». Шехерезада сказала:

— В общем, конец там счастливый.

— Да, — согласилась Глория.

— Если забыть про ту шлюху, которая ебется с драгуном, — добавила Лили.

Он отнес свою чашку кофе наверх, на крепостную стену. Было полчетвертого.

«Можешь снова начать приходить на работу, — сказал Николас по телефону. — Дилькаш собрала свои ручечки с трафаретиками и пошла своей дорогой. Просидев месяц у телефона. Не сводя с него глаз. Тоскуя. Тоскуя сердечком по своему Киту».

Кит философски слушал. Именно такие вещи нравились Николасу больше всего.

«Страдаючи. Жаждучи. Надрываючи сердечко. Бедненькая Дилькаш. Кит поматросил да и бросил. Кит покрутил да свалил».

«Ну да, ну да. Хватит. Я же тебе говорил».

«Ладно. Кит полобзал — и на вокзал. Кит ее сперва взасос, а теперь не кажет нос».

«Хватит. Даже этого не было».

«Ладно. Кит ее чмок — и наутек. Придется тебе теперь отвечать перед Первезом и всеми его братьями и дядьями».

«Я ее любил, но какой смысл? Дилькаш — такая прелесть…»

Кит перестал звонить Дилькаш, ничего не объяснив. Они не находились — слова, что дышат правдой и добром. Или такие, что не дышат неправдой и злом. Поэтому он перестал звонить Дилькаш. Когда они прощались в тот вечер, вечер поцелуя, она сказала: «Знаешь, я рада, что это произошло с хорошим парнем». И этого он никогда не забудет. Но даже тогда он подумал: о нет, Дилькаш, нет, тебе придется найти кого-нибудь лучше, много лучше, чем я. Чтобы он сделал тебя в полном смысле современной. Представь себе. Держание за руки — а сердце подбирается к горлу. Касание губами губ — а космос вращается на своей оси. Не пора ли перейти к следующему этапу, Дилькаш?

«Нет, не могу я с этими религиозными чувихами, — сказал он Николасу по телефону. — А до того, как появилась Дилькаш, была эта чума с Пэнси. Господи, да я с самого лета — ни капли. Ты же видел, какой я бледный. Слушай. Тут эта новая чувиха в квартиру въехала, я ее сегодня вечером веду ужинать. На нее один раз посмотришь — и сразу думаешь: да! Уж она-то, черт побери, знает, что и как. Крошка Дорис».

…Кит стоял на крепостной стене, твердо кивая головой в знак согласия, потом слабо качая головой в знак несогласия. Да, он перестал звонить Дилькаш; нет, он не писал. Он бросил ее — глядеть не отрываясь на телефон, и гадать, что с ним было не так — с ее первым поцелуем. А это было не очень хорошо.

Хороший человек. Тогда Кит был лучше, чем теперь, — в этом не оставалось сомнений. Насколько хорош он будет в сентябре?

Итак, покончив со всем этим (было уже без четверти четыре), он спустился к бассейну и без остатка погрузился в обнаженную почти до предела красоту желанной — в красоту желанной до последнего дюйма… Кит уже давно, о да, очень давно рассчитал, где лучше всего сидеть: позади Лили, в каком-нибудь заброшенном, захудалом уголке Шехерезадина зрения (и, кстати говоря, вне поля наблюдения Глории, которая одним эффектным взмахом, бодрым и в то же время строгим, всегда отворачивалась и смотрела в другую сторону).

Женское тело было, казалось, составлено из пар. Волосы с их пробором, даже лоб с двумя его полусферами; дальше: глаза, ноздри, носовая перегородка, губы, подбородок с его разделительной ямкой, двойные жилы и впадины горла; дальше — чета плеч, грудей, рук, бедер, половых губ, ягодиц, ляжек, колен, икр. Тем самым моноформным оставался один лишь пупок. И мужчины были такими же, не считая центральной аномалии. У мужчин были все те же самые точные копии, но был еще и этот центральный знак вопроса. Вопросительный знак, который порой становился знаком восклицательным, а после опять превращался в вопросительный знак.

Что заставило его вспомнить. Существовал хороший повод для получасового интенсивного инцеста — возможно, от этого Лили будет только крепче спать. С другой стороны, эта возня с отрыванием ее от коллектива могла повлечь за собой опасность — неделикатное отношение, а этого он не хотел. Поэтому он решил: а, шло бы оно все, пойду порукоблудствую, и все. И лаконично удалился.

В шесть часов он вылез из горячей ванны, отжался десять раз и вступил под холодный душ. Побрился, почистил зубы и язык. Подстриг и подпилил ногти, верхние и нижние. Сохраняя строгое выражение лица, высушил феном и — рукой внушительно твердой — подвил щипцами волосы на лобке. Надел джинсы, все еще теплые от сушилки, и свежую белую рубашку. Он был готов.

«И вот уж вечер наступил, невиданный доселе»[74]… К шести сорока пяти Кит уже был в салоне, где, нагнувшись над столиком с напитками, аккуратно всыпал заранее измельченный азиум в Лилино prosecco… Он, разумеется, прочел себе лекцию о том, чтобы не пялиться, даже не взглядывать в сторону Шехерезады до времени более позднего, поэтому избегал ее лица (со странным чувством, что лицо какое-то не такое — в нем появился некий эфемерный изъян) и лишь обшаривал глазами внешний слепок, фигуру, оформление: черные бархатные шлепанцы, белое платье (до середины бедра) со свободным матерчатым поясом, разумеется, никакого лифчика, а на уровне таза ему видны были очертания того, что почти наверняка окажется ее наипрохладнейшим… Но теперь все было по-другому. То был подарок ко дню рождения (незаслуженный, в чем состоял фарс ситуации), который он скоро развернет, и эта одежда представляла собой всего лишь упаковку — вся она будет снята. Да, на него накатило это пресмыкающееся состояние. Будущее возможно было только одно.