Соотношение сил - Полина Дашкова

Он резко поднялся, взял с книжной полки журналы: «Большевик», «Под знаменем марксизма», «За марксистско-ленинское естествознание».

– Открывай на заложенных страницах. – Он пододвинул торшер ближе к креслу Ильи. – Пойду чай поставлю, а ты почитай.

Статья в «Большевике» называлась «Рассадник идеализма в физике». Илья пробежал глазами абзацы, которые отметил карандаш Карла Рихардовича:

«Весь диалектический ход развития современной физики и достигнутый на его основе синтез волновой механики является сплошным идеализмом, а все советские физики – раболепные подражатели Запада…»

В «Под знаменем марксизма» карандаш доктора дважды подчеркнул название статьи «За чистоту марксистско-ленинской философии в физике».

«Попавшие под влияние идеализма советские физики составляют компактную группу: Френкель, Там, Фок, Бронштейн, Иоффе, Шпильрейн, Мазур и некоторые другие. Ученый СССР, попавший под влияние буржуазной идеологии, может при упорном отстаивании своих ошибочных взглядов стать рупором враждебных СССР сил и сомкнуться с контрреволюционными элементами.

Так как волновая механика не в состоянии решить вопрос об индивидуальном поведении частицы, то налицо имеется повод впасть в научные разглагольствования о свободе воли».

Илья тихо присвистнул, заметил про себя: «Какая глубокая партийно-философская мысль. Налицо заговор, тайная контрреволюционная организация частиц-индивидуалисток, стремящихся к свободе воли».

Он открыл «За марксистско-ленинское естествознание». Там под заголовком «О врагах в советской маске» была напечатана подробная инструкция, как распознавать и разоблачать врагов.

«Признаки теоретических работ ученых-вредителей – подделка под советский стиль, т. е. использование цитат классиков марксизма-ленинизма, исключительное обилие математических исчислений и формул, которыми так и пестрят вредительские работы. На самом деле, не станут же вредители писать прямо, что они за реставрацию капитализма, должны же они искать наиболее удобную маскировку. И нет более непроницаемой завесы, чем завеса математической абстракции. Математические уравнения придают враждебным социалистическому строительству положениям якобы бесстрастный, объективный, точный, неопровержимый характер, скрывая их истинную подлую сущность».

Вернулся Карл Рихардович с двумя стаканами чаю, молча сел в кресло, подул на чай, сморщился, произнес, пародируя испуганный шепот:

– «Если завтра прибор Мазура признают у нас…» – Он отхлебнул чаю и спросил своим обычным голосом: – О каком «завтра» ты говоришь, Илюша? Ты не поленись, поинтересуйся судьбами перечисленных тут физиков-идеалистов. Мы только о Мазуре знаем, а что с остальными?

– Иоффе точно на свободе, его подпись на письме в ЦК о необходимости урановых разработок.

– Свобода понятие зыбкое. – Доктор макнул в чай кусок колотого сахару. – Вон даже индивидуальное поведение частиц их не устраивает, о людях и говорить нечего.

– Ладно. – Илья вздохнул. – Что сделано, то сделано. Но впредь, пожалуйста, ставьте меня в известность до, а не после.

– Конечно, Илюша, но только если удастся вовремя с тобой связаться. Знаешь, я ведь предвидел твою реакцию. Сам через это прошел. Пока сочинял, переписывал, прятал, отдавал падре, сомнений не было, зато потом, ночью, полезли в голову всякие ужасы. Что я наделал? Что на себя взял? А вдруг? А если? Собственными руками отправил за границу информацию, которая может стать ключом к ящику Пандоры.

– Ящик Пандоры давно открыт. – Илья отхлебнул чаю, положил в рот карамельку. – Открыт и вновь захлопнут. Знаете, что осталось на дне?

– Урановая бомба, – не задумываясь, выпалил доктор.

– М-м, – Илья отрицательно помотал головой, – надежда.

Внезапно грянул телефон. Илья вскочил и бросился в прихожую. Дверь он оставил открытой. Доктор услышал:

– Да, Александр Николаевич. Понял. Буду через пятнадцать минут.

* * *

Дурацкая привычка Вернера читать за обеденным столом выводила Эмму из себя. Рядом с его тарелкой лежала открытая тетрадь. Прихлебывая суп, он бродил глазами по строчкам да еще листал страницы толстенного справочника по минералогии, водруженного на деревянную книжную подставку возле хлебной корзинки. Конечно, ложку мимо рта не проносил, но на скатерть капал.

Полька принесла второе. На левую руку поверх бинта была натянута резиновая перчатка.

– Как вы себя чувствуете, Агнешка? – спросила Эмма.

– Благодарю, госпожа, ожог заживает, – полька подняла серебряный колпак над блюдом.

Эмма увидела слой соуса, густо усыпанный укропом и яичной крошкой.

– Судак по-польски, – объяснила Агнешка.

– Пахнет вкусно, и видно, готовится непросто, тем более когда рука забинтована.

Агнешка покраснела, быстро пробормотала что-то по-польски.

Эмма нахмурилась.

– Простите, не поняла.

– Стряпня и работа по дому хорошо отвлекают от боли, – повторила полька по-немецки.

– Разумеется, милая. Но все-таки это несправедливо. – Эмма покосилась на Вернера. – Вы стараетесь, готовите всякие вкусности, а господин Брахт даже не смотрит в свою тарелку. Ему безразлично, чем набить желудок.

Вернер закрыл тетрадь, заложив самописку между страницами.

– Клевета! Я смакую каждую ложку, каждый кусочек. Вот кончится бредовая бойня, Агнешка вернется в свободную Польшу и откроет ресторан высокой кухни.

Полька слабо улыбнулась.

– Надеюсь увидеть вас среди своих гостей, господин. И вас, конечно, тоже, госпожа. Лучший столик будет забронирован, напитки и десерт за счет заведения, – она сделала книксен и удалилась.

Впервые Эмма услышала из ее уст так много немецких слов сразу. Акцент, конечно, заметный, но ни одной ошибки.

Вернер положил в рот кусок судака, зажмурился.

– Божественно!

Эмма тоже попробовала, кивнула.

– Да, неплохо. Судак суховат, но соус удачный.

Несколько минут ели молча. Когда тарелки опустели, Вернер закурил, сквозь дым взглянул на Эмму.

– Дорогуша, ты сегодня не в духе. Что-нибудь случилось?

– Ничего, просто устала. – Эмма вздохнула и неожиданно для себя ляпнула: – Топчемся на одном месте.

– Ты бы хотела, чтобы ваша работа двигалась быстрей? – Старик прищурился. – Искренне веришь, что бомба создаст равновесие страха, остановит эту войну и предотвратит все будущие войны?

– А вы можете предложить другой способ? – огрызнулась Эмма и подумала: «Он будто слушает наши разговоры в комнате отдыха. “Равновесие страха” – любимая присказка Вайцзеккера. Они уверены, что в Британии и в Америке работы уже идут».

Агнешка быстро, молча убрала тарелки, принесла кофе. Вернер опять открыл свою тетрадь, что-то черкнул, задумался.

«Он вообще не здесь. – Эмма прикусила губу. – Вот всегда так, заводит эти разговоры, а потом ускользает, прячется в свою электромагнитную норку».

– Равновесие, – пробормотал Вернер, не отрывая глаз от тетради, и покачал головой. – Британия вряд ли потянет такой гигантский дорогостоящий проект.

– Пейте кофе, остынет, – раздраженно напомнила Эмма.

Старик закрыл тетрадь, отхлебнул из своей чашки и продолжал:

– Вот Америка – другое дело. Конечно, Энрике там сейчас скачет и суетится, бьет копытом, ради бомбы готов поставить на кон все, но даже если они преуспеют, равновесия не будет.

– Почему? – Эмма сморщилась и раздавила в пепельнице его дымящийся окурок.

– А ты не понимаешь? – старик хмыкнул.

– Нет, это вы не понимаете! Если они сделают… – Эмма стукнула пальцами по столу. – …и мы сделаем, одновременно… – она стукнула еще раз и развела руками. – …никто не решится бросить первым, потому что сразу получит ответный удар. По-моему, это очевидно.

– Очевидно, – кивнул Вернер, – для тебя, для всех вас, и для Рузвельта тоже. Но не для Гитлера, потому что он сумасшедший.

– О боже, опять, – прошептала Эмма, вздохнула, отхлебнула кофе, взяла печенье.

– Сумасшедший, – повторил старик и покрутил пальцем у виска.

Зазвонил телефон. Аппарат стоял тут же, на столике у дивана, но Вернер не поднял трубку, извинился, ушел в прихожую, к другому аппарату, и прикрыл за собой дверь. Эмма на цыпочках подкралась к двери, услышала, как Вернер произнес:

– Привет, Макс. Хорошо, что позвонил, я как раз думал о нашем недавнем споре… нет, я все-таки не согласен… смотри, при однородном энергетическом уровне они в любом случае должны…

«Фон Лауэ, – догадалась Эмма, – понятно. Оба помешались на Гитлере, демонстративно бойкотируют режим. С первых дней, когда ввели новую форму приветствий, оба перестали здороваться с коллегами. Вернер молча отворачивался, фон Лауэ каждому объяснял: вы говорите “хайль Гитлер”, а меня зовут фон Лауэ. Кстати, он оказался единственным, кто не считал работу Вернера ересью. Вот, значит, с кем старик обсуждает свои исследования. Конечно, в наше время ученый не может работать в полном одиночестве, как средневековый алхимик».