Похищение Европы - Евгений Водолазкин

Кажется, на этом в общем-то справедливом рассуждении я тогда и остановился. Мне не хватало всего одного шага до того понимания дела, которое мне представляется сейчас столь очевидным. Особенность телевизионного знака в том, что он скрывает свою знаковую природу и симулирует действительность. Он отказался от почтенного автодорожного облика и не хочет быть жестяной табличкой с перечеркнутой сигаретой. Его материал — барабанный бой дождя по брезенту палатки, рев танковых моторов, задумчивые лица политиков. Он очень похож на действительность, но ею не является: он — знак-оборотень. Впрочем, как я вспоминаю сейчас, мучило меня не столько оборотничество знака, сколько мое тогдашнее неумение выразить суть телевизионного обмана. Здесь уместно перейти к проблеме слова, волновавшей меня в те дни посильнее проблемы изображения.

Военная весна 1999 года открыла для меня еще одну истину: «информации» в чистом виде на свете не бывает. Я стал смотреть новости с совершенно другим вниманием и к своему удивлению обнаружил, что нейтральных слов в языке очень мало. Разумеется, будучи знаком с отличием «наших» разведчиков от «их» шпионов, кое-что относительно коннотаций я смыслил уже в детстве. О чем я не имел представления — это, пожалуй, о размахе явления, и теперь удивлялся тому, как далеко здесь зашло дело. Освободительная армия и банда террористов, наведение порядка и карательная операция, расправа и возмездие были лишь верхушкой айсберга, тем очевидным, что возвышалось над бездной полутонов и оттенков. Эти неприметные слова были не просто формой изложения, сухой скорлупой, заключавшей в себе живительные недра, — они были самым настоящим содержанием и не подлежали ни малейшей очистке. Может быть, потому любой фильтрационный пункт давал сто очков вперед концлагерю, в то время как сопутствующий урон — каким бы он ни был — никогда не опускался до уровня геноцида.

Мы ужасались бандам террористов и влюблялись в бойцов освобождения. Наши сердца не смягчались пламенными оправданиями первых: их тексты были так же неприемлемы, как и они сами. В то же время нас не разочаровывали теракты вторых, и даже организуемый ими транзит наркотиков странным образом не прилипал к их немеркнущей освободительной славе. Я думаю, что, поменяйся они ролями, в нашем восприятии ничего бы не изменилось — ровным счетом ничего, — потому что занимались они примерно одним и тем же. Собственно говоря, так порой и происходило: вышедшие из-под контроля бойцы освобождения в одночасье обнаруживали свою террористическую сущность, и их освободившуюся нишу занимали прогрессивно мыслящие террористы.

Не все слова вступали в действие одновременно, предпочитая ожидать своего часа. Самым терпеливым было, если не ошибаюсь, слово «возмездие», вступившее в дело уже после окончания войны. Оно сопровождало истребление неалбанского населения Косово, последовавшее за отводом югославской армии. К сожалению, это слово было также одной из разработок Анри.

Настя не без тревоги наблюдала, как, придя домой, я мигом находил каналы на доступных мне немецком и английском языках и жадно слушал произносившиеся там тексты. Я понимал, что мое открытие тривиально, и сам себе напоминал мосье Журдена, открывшего, что всю жизнь говорил прозой, но — ничего не мог с собой поделать. Осознание небеспристрастности слов лишило меня покоя. Это касалось не только телевидения и газет, но даже моей собственной речи. Не ахти какой говорун и прежде, я стал запинаться перед каждым вторым словом, что производило самое неблагоприятное впечатление.

Потрясенный коварством слов, я мог бы запросто стать молчальником, отшельником, затворником — если бы не Настя, общение с которой было глубже всякого текста. На худой конец, я мог бы перейти на простые, неспособные на подвох слова: стол, стул, стужа. Мог бы, но не перешел. И виной тому было другое мое открытие: казавшиеся мне порочными сочетания звуков принадлежали не только мне. То, что так мучило меня своей обманчивостью, было достоянием всего моего народа, чем-то вроде наследственного греха, родившегося от любви к слову и переходящего из одного поколения в другое.

Ах, эта наша немецкая любовь к слову. Не знаю, способен ли англосакс полюбить слово так, как это можем мы или русские — большие номиналисты. Мы любим слово потому, что верим в его близость к обозначаемой им вещи, русские — потому, что верят в самостоятельную жизнь слова. Русские также знают, что при необходимости слово вполне способно вещь заменить.

И мы, и русские боимся слов — хотя и каждый по-разному. Можно ли испугать словом англосакса? Вряд ли. А нас — можно. Нам достаточно сказать: «Гитлер». Иногда нам так и говорят, и мы прижимаем уши. Анри однажды пошутил, что с Германией ему проще всего работать: здесь действует давно устоявшийся набор, и ничего не надо выдумывать. А скажи русскому: «Гитлер»; или: «Туда не ходи» — так ведь его этим не испугаешь, он ведь как раз туда и пойдет. Русские не боятся чужих слов. Русские боятся своих собственных слов.

Так думалось мне в Париже о немцах и о русских. Я припоминаю время и место этих мыслей: на берегу Сены, в девять часов вечера. Где-то вверху, на набережной, били часы, а я всегда считаю удары. Думая о русских и немцах, я смотрел на Настю, чьи золотые волосы сливались с закатом. Мы сидели на теплом граните и ощущали спинами последние солнечные лучи. Я знал, что в любой момент могу положить руку на ее светящуюся шею, могу обнять, могу сделать все, что угодно. Она бы не возразила, это я тоже знал. По-моему, она поняла, о чем я думаю. Провела рукой по волосам. Медленно встала и опустилась передо мной на колени. Под футболкой я почувствовал прохладу ее губ. Они коснулись солнечного сплетения. Там сплелись мои нервы и подкатили под самое горло. Чем ниже спускались ее губы, тем выше поднимался этот комок.

Лучше с абзаца. На земле, у моей левой ноги, лежала газета «Фигаро» с портретом Клинтона. Он смотрел на нас устало, даже немного грустно. Такого скверного ощущения я не испытывал давно: мне показалось, что глядящее снизу лицо приросло к моему. Место было пустынным, и, кроме Клинтона, нас никто не видел; то, чем мы занимались, не могло иметь своим последствием войну — и все-таки мы не смогли продолжить. «Члены его обмякли» — пронеслось в моей голове старомодное выражение. Это было невыносимо. Проследив за моим взглядом, Настя расхохоталась. Она села мне на колени, и теперь мы хохотали вдвоем. Этот смех возникал у нас и впоследствии — всякий раз, когда мы пытались заняться чем-то в этом роде. В конце концов нам пришлось от этого вообще отказаться. Так сужался спектр наших с Настей возможностей, и это было первой моей серьезной претензией к Соединенным Штатам.

16

Дня за три до нашего предполагаемого отъезда вечером к нам зашел Анри. Мы виделись утром, и потому его вечерний визит оказался для нас неожиданностью. Анри был в джинсовом костюме и жокейской кепке. Он прошел в гостиную, сел за стол и, звякнув заклепками куртки, вытянул руки вдоль вышитых полос скатерти.

— Вы мне сейчас кого-то напоминаете, — сказала Настя. — Скорее всего, заговорщика.

— Вы угадали. — Анри бросил на нее взгляд из-под козырька. — Вы вообще очень проницательны.

Он медленно снял кепку, положил ее на стол и прихлопнул рукой.

— Помните, вы как-то спросили, не тяготит ли меня положение исполнителя? Исполнителя чужих заказов.

Настя молчала, ожидая продолжения.

— Тогда я вам ответил не совсем искренно. Да, какое-то время это положение было мне безразлично, мне нравилась работа как таковая. А теперь мне этого мало, хочется собственного дела. Я ведь не только тактик, но и стратег, понимаете? Я знаю не только, как делать, но и что.

— И что же?

Анри встал и прошелся по комнате. Остановился у окна. Самое нелепое, что он мог бы сейчас придумать, это задернуть штору. Нет. Присел на подоконник. По проезжей части, отражаясь в канале, двигались цепочки светляков, и на этом фоне его ссутулившаяся фигура была почти неразличима.

— Мой проект называется «Похищение Европы». Хорошо звучит, правда? Мы ее похитим. — Большим пальцем он показал на пространство за своей спиной. — Похитим как миленькую — вы да я. Хочется выпить. У вас есть водка? Я ужасно волнуюсь.

Тут только я обратил внимание на блеск его глаз. Надо сказать, что предположение М. Олбрайт относительно злоупотребления Анри алкоголем было небезосновательным. Почти ежедневно приглашая нас с Настей в рестораны или бары, он не упускал случая пропустить рюмку-другую — независимо от времени суток. Предпочтение отдавал водке как напитку, содержащему алкоголь в наиболее концентрированном виде. Анри говорил, что таким образом ему удается снимать напряжение, а оно в его работе было действительно велико.

Настя достала из холодильника запотевшую бутылку. Бутылка нами хотя и не была куплена, но, благодаря щедрости княжеских родственников, вполне могла считаться нашей. По предложению Анри была сделана кровавая Мери — популярный в России? напиток, состоящий из томатного сока и налитой поверх него водки. Водку Анри наливал сам, используя для этого нож. Она стекала по лезвию тонкой струйкой, не смешиваясь с томатным соком. Мы чокнулись и понемногу отпили. Несмотря на уменьшившийся объем Мери, пропорции сока и водки сохранились.