Русская красавица - Виктор Ерофеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Какой-то он неблагостный, этот твой бог! – поежилась я. – Может быть, ты его неправильно чувствуешь? Может быть, это и есть твое наказание?
Он побледнел, хотя вовсе не был розовощекий.
– Может быть… – пробормотал он.
– И ты еще зовешь меня к себе! – возмутилась я. – Что же ты можешь мне предложить, кроме этой тоски и холода?
– Любовь отогреет нас обоих. Художник и героиня. Дар и воля. Мы должны слиться!..
Я уже немного освоилась с ним разговаривать, потому что разговор был интересный и касался разных предметов, и смотрела на него с любопытством, я много о них слышала, всегда боялась, мимо кладбища ночью идти не могла без дрожи, потому что с раннего детства чувствовала, что здесь что-то не так, что есть что-то такое, что заставляет бояться, даже если я и не собиралась бояться, но иду мимо кладбища и думаю, что не буду бояться, но начинаю непроизвольно, стало быть, здесь нечисто, не потому боялась, что самой туда страшно, под землю, это другой страх, а что они окликнут меня, то есть, может быть, я их влекла к себе больше, чем другие, хотя другие тоже жаловались, а я не из пугливых, и потом он сидел вполне скромный, в серых фланелевых брюках и черном клубном пиджаке с серебряными пуговицами, только очень грустный, и говорил очень грустные вещи, а мне хотелось, чтобы он меня утешил добрым словом, потому что я и так больна и у меня тяжелый период жизни, а он вместо того навел пущую грусть, но наконец мы были с ним квиты, то есть он меня простил, и я украдкой перевела дух, то есть я подумала, что он за этим и пришел, чтобы мне сказать, что не в обиде на меня, хотя я, конечно, его не убивала, но так могло ему показаться, потому что я там присутствовала, когда он умер, но как только он увидел, что я поменьше стала его бояться, то, надо сказать, сделался более развязным, и это меня насторожило.
– Ирочка… – сказал он. – Называю тебя по инерции Ирочкой, хотя это имя тебе не очень идет…
– Какое же мне идет?
– То, с которым ты по полю бежала, выворачивая мне душу наизнанку.
– Я не для тебя бежала.
– Знаю. Потому и выворачивала.
– А ты хотел бы кросс в свою честь?
– Ты когда-нибудь любила меня?
– Я любила тебя, – убежденно ответила я.
– А теперь?
– Что делать, если ты умер…
– А я с новой силой тебя полюбил… Я только и думаю о тебе… Я так истосковался, что все время рвался к тебе, но я боялся тебя испугать, но когда ты побежала по полю, я подумал, что ты бесстрашная, и позволил себе…
– Да, – вздохнула я. – Лучше бы я не бегала!
– Как ты красиво бежала!.. Я больше не могу без тебя!
– Страсти какие! – несмело хихикнула я. – Влюбленный призрак!
– Ирочка… Разве ты не видишь? Я изнываю, я хочу тебя!
– Ну, вот! – огорчилась я. – Вели философский разговор, о метафизике и прочих вещах, – и что? Все кончается пошло и банально.
Он закусил губу.
– Ну, если это сильнее меня! – вскричал он. – Ирочка! Заклинаю тебя нашей земной любовью: отдайся мне!.. Ну, хотя бы разочек…
Я просто охуела. Я говорю:
– Ты с ума спятил? Кому я буду отдаваться? Ведь тебя даже, по совести сказать, нет. Так, одна фикция…
Он возражает, полный дрожи в голосе:
– У меня серьезные намерения. Я готов жениться. Ты – моя! Я не понимал этого раньше, но теперь это ясно как день. Пока не наслажусь тобой, пока не утолю свою страсть, я буду маяться и слоняться никчемной фигурой страдания. Ну, пожалуйста…
Я говорю:
– Очень интересно. Как ты себе это представляешь? Я, извини, этими штуками не занимаюсь. Это что? Это, кажется, некрофилией называется, да? Я с трупами не сплю!
А он говорит:
– А я не труп!
– Ну, все равно! Ты – не живой, не настоящий!
– Да я, – обижается, – в некотором роде более настоящий, чем ты!
– Вот, – говорю, – и возвращайся туда, к более настоящим, и делай с ними, что хочешь, а меня не трожь!
– Значит, так? На поле ты могла подставляться, а мне, твоему кавалеру и жертве, отказываешь?
– Послушай! Не приставай ко мне! Нет, это ж надо такое! Ты хочешь, чтобы я умерла от разрыва сердца?!
– Я буду нежный… – прошептал Леонардик.
– Срать я хотела на твою нежность!
Все мое спокойствие испарилось. Я жутко разволновалась. Что делать? Заорать?
Но ощущаю во внутренностях предательское безволие. Знаю: лучше не сопротивляться.
Так напугает, что и в самом деле помру. Не перевести ли лучше в сферу добровольно-принудительного согласия? По опыту знаю, но при чем тут опыт? Ксюша, милая, ты представляешь себе? Такого у меня еще не бывало!
А он, паскуда, смотрит на меня и, конечно, мысли мои, как с листа бумаги, читает.
– Ты, – говорит, – все равно никуда не денешься, все равно – моя.
И встает с диванчика в возбужденном и трепетном состоянии.
Я говорю:
– Ты о Боге подумай!
А он молча бредет на меня.
– Ты брось… Такие заходы… Остановись! Стой!
А он приближается. Я схватила с тумбочки стакан и в него – хуяк! – прямо в голову – и не поняла, что произошло, но угодила в зеркало. Бац! Зеркало вдребезги. Дыра-звезда.
Тут я совсем оробела.
– Я, – говорю, – из-за тебя зеркало разбила!
А он опять за свое:
– Ты на поле кому собиралась дать? Не боялась? А здесь боишься?
– Так на поле, – я чуть не плачу, – я за святое дело бегала, а тут что? Какая-то твоя посмертная похоть…
– Дура! Я женюсь на тебе!
– И что дальше?
– Будем не расставаться!
– Не подходи ближе! Не подходи!
А он сел на край кровати, в ногах, и говорит:
– Неужели ты думаешь, что тебе со мной плохо будет?
– Знаешь что!.. Философия твоя вся гнилая: ты потому такой пессимизм развел, чтобы мне от тоски в любые, даже ТВОИ объятья броситься, как в петлю! Я теперь понимаю…
– Неправда… Хочу тебя… – бредит.
– Ладно-ладно! Не ты один!
– Мы с тобой неразделимое целое, Жанна!
– Что? Какая Жанна? Вздор! Теперь я Жанна и еще невесть кто, а как трахнешь меня – опять за говно держать будешь! Знаю! Нетушки!
А он заявляет:
– Если будешь сопротивляться, я тебя придушу подушкой. Я сильный!
Посмотрела я на него. Он действительно сильный. Куда сильнее, чем был при жизни. Жилистый такой… Действительно, думаю, придушит… Что делать? Я говорю:
– Как тебе не стыдно? Пришел к больной женщине. Обещал ухаживать… У меня горло болит…
– Жанна, любимая!.. Я тебя так буду любить, что ты про горло думать забудешь!
– Не преувеличиваешь ли ты, – сомневаюсь, – свои возможности?
– Сейчас, – говорит, – увидишь, – и клубный пиджак расстегивает.
– Погоди-погоди! Не спеши! Ты меня не соблазняй, понял? Все равно не соблазнишь! Я боюсь тебя, понял? Боюсь!!!
Он положил руку на одеяло со своими отвратительными ногтями и сквозь одеяло начинает мне ногу гладить, гладит, гладит, у меня глаза чуть из орбит не вылазят, а рука все выше, выше, выше. Смотрю: он уже лобок начинает гладить. Я говорю:
– Все равно ты меня не заведешь. Я с мертвыми не сплю!
А он ласкает меня и отвечает:
– Никакой я тебе, повторяю, не мертвый, а даже теплое существо. Потрогай руку.
И руку жилистую ко мне протягивает.
Я невольно отдернулась:
– Вот еще! Руку щупать! Отчего это ты теплый? Может, снова ожил, а?
Он загадочно отвечает:
– Может…
То есть темнит, но я-то вижу, что он не человек, а кто-то другой, хотя руки теплые.
– А почему ногти у тебя такие? – задаю коварный вопрос.
– С ногтями, – говорит, – извини, ничего не поделаешь…
Ну, значит, не человек!
– Ты что, Леонардик, насильничать собрался? Не трожь меня!
А он:
– Ты меня убила.
А я:
– Так ты меня за это уже простил! Ты какой-то непоследовательный!
– Меня, – отвечает, – от желания распирает, а ты – про последовательность!..
Ну, что с ним делать? Вижу – не слажу.
Я даже оттолкнуть его боюсь…
А он сидел, сидел – да как бросится!
К лицу припал, к губам прижался, свой скверный язык мне сквозь зубы пропихивает, а руками за шею схватился, будто обнимает.
Я стала дергаться, туда-сюда по кровати ногами ходить, теряя носки, только смотрю, он одеяло отбросил и рубашку мою к шее закручивает, за груди хватается, за ноги ловит.
Я тогда, как уж вывернулась, пусть лучше со спины, думаю, чтоб не видеть, ничком лежу и ноги не зажимаю, не то, думаю, он меня там всю разворотит и будут разрывы, и бормочу:
– Ты чего, Леонардик! Ты чего! Сумасшедший! Ты же умер!
Так я бормочу и ноги на всякий случай не сжимаю, ну, будь что будет, только, шепчу, не убивай! я еще жить немножечко хочу!.. Ой!
Никогда при жизни храбрецом Леонардик не был, на подвиги не тянул, и долго, бывало, возилась я с ним, раздувая потухший, сырой костер, ой, буквально часами дуешь-дуешь, а все без толку, покуда из искры… такая тоска!.. ой! а здесь, смотрю, дело складывается по-иному, насел, груди руками сдавил, и не так, как прежде, слюняво, страдательно, а крепко, даже, может быть, чуточку крепче, чем надо, то есть именно так, как надо, сдавил, весь выпрямился и пошел! пошел! Я думаю: ну, вот! ну, вот сейчас!.. Однако не тут-то было…
