Поэты и джентльмены. Роман-ранобэ - Юлия Юрьевна Яковлева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– За что? За модель? За чертежи?
– Да нет же…
Но Пушкин не слушал. Он глаз не мог отвести от несчастной, что зигзагами брела по бульвару, спотыкаясь и пьяно таращась перед собой.
–Вот что, расскажите мне всё. По порядку. С самого начала.
Пьяная девушка упала на ближайшую скамейку. Вытянула ноги, нимало не заботясь, что открывает их. Закинула голову на спинку скамейки. Лицо ее было припухшим. Она, по-видимому, не очень соображала, где она и что с ней. Пушкина пронзил ужас.
– Глядите! – опять перебил он собеседницу. Показал.
Та обернулась. Потупилась. Покраснела.
– Теперь понимаете, почему я прошу вас немедленно отсюда уйти?
Клетчатый уже подбирался к пьяной девушке. Пушкин сжал трость, ту самую, любимую, налитую свинцом, чтобы укреплять руки. Как вдруг тощий, почти в лохмотья одетый студент словно из ниоткуда подскочил к клетчатому. Они горячо и зло заспорили. Студент подозвал городового. Клетчатый тут же испарился. Студент стал совать городовому монеты, что-то объяснять. Бдительно и настырно удостоверился, что городовой повел несчастную прочь.
– Вы в Петербурге, – обернулся на собеседницу и горько повторил Пушкин. – А не… откуда вы там.
– Из Белогорска.
– Из Белогорска, – кивнул Пушкин.
Что-то смутно проскользнуло в его мыслях. Но тут же лопнуло, как пузырек на поверхности воды.
– Уезжайте в Белогорск, – потребовал. – Хлопочите оттуда.
– Не могу, – просто возразила она. – Я должна спасти Ванечку. Я не могу сидеть сложа руки. Не могу идти к военному министру князю Меншикову. Если он покровительствует госпоже Гюлен, то он сам вор и изменник. Но государь император… Лучше не думать. Он до сих пор не отправил князя в отставку, не приказал его арестовать только потому, что ничего не знает. Государь просто этого не знает! Конечно же, не знает! Я должна добиться аудиенции у государя и все ему рассказать.
– Император! – обозлился ее наивности Пушкин.
– Отчего нет? Я читала «Капитанскую дочку». Маша Миронова ради своего жениха добилась встречи с царицей. И я добьюсь.
«Хорошо, что я сбрил бакенбарды», – ужаснулся Пушкин.
– Но это же всего лишь книжка! Вымысел.
– Пушкин всегда правдив! – горячо возразила барышня. – Даже в вымысле.
Ухо его вспыхнуло. О, провинциальные барышни, его самая верная публика… Хотелось надвинуть шляпу глубже на лицо. «Ничего… ничего… либо она бы меня сразу узнала… либо уже не узнает, – надеялся он. – Лермонтов прав: никто не ожидает встретить… знакомый труп».
Девушка выглядела неглупой. Пушкин решил воззвать к ее рассудительности. Пусть сама увидит, сколь несбыточен ее план.
– Как же вы собираетесь встретиться с императором? Ведь он не разгуливает по паркам, как Екатерина. Времена и обычаи давно изменились. Пусть, хм, даже и Пушкин, хм, правдив.
– О, – согласилась она, – но государь император ходит в маскарады. Как раз должен состояться один – благотворительный. В пользу раненых в Севастополе. Мне нужно лишь приобрести билетец. На это тетушка дала мне денег. А маску и накидку я привезла с собой.
Она неправильно истолковала изумление на лице доброго немолодого господина. И лукаво улыбнулась:
– Вот видите, у нас в провинции кое-что знают о высшем столичном круге.
Пушкин прикрыл глаза. Вспомнил драку пажей, Гришину разбитую физиономию, «вечерний цирк». Ровесница Гриши. Стало больно, хоть вой. «Что они там, в провинции, знают…»
– Как вас зовут?
– Ольга. Миронова. Ольга Александровна.
– Ольга Александровна. Не ходите в маскарад.
– Но…
– Вы должны мне твердо это обещать. Сию секунду!
– Но… Я должна спасти…
– Я помогу вам спасти вашего жениха.
– Вы?.. Как вы это сделаете? Он же арестован. По прямому приказу военного министра. Вы вхожи к министру? Или… Вы вхожи к самому…
Пушкин пожал ей руку и решительно встал, одернув фалды.
– Верьте мне. Я твердо обещаю вам помочь. И помогу. Но сначала – уходите. Немедленно. И больше никогда на этот бульвар не возвращайтесь.
Она встала, оправив серенький плащ, шаль:
– Но как я вас найду?
– Я сам вас найду.
– Но как вас…
– Моя фамилия Даль, – ответил Пушкин первое, что пришло ему на ум. – Идите же!
Она поспешно пошла прочь, как корабль волны, рассекая сальные взгляды господ и злобно-подозрительные – проституток, заподозривших в ней конкурентку. Пушкин, сдвинув брови, глядел, как удаляются Оленькина шаль, шляпка. Готовый броситься на помощь в любой миг. Он хотел убедиться, что Оленька покинула эту клоаку благополучно. Он не ошибся в худших опасениях. Наперерез Оленьке бросилась дама. Лицо той было густо окутано вуалью. Хитрой твари удалось остановить барышню. Пушкин видел, как она что-то ей втирает. Хуже! Что Оленька мнется, кивает, отвечает. Платье у дамы было наимоднейшее: сзади оттопыренное, спереди чуть ли не обтягивающее ноги. Приличная женщина такое бы не надела. «Сводня!» Тоже приметила свежатину. Сводня уже взяла Оленьку под локоток, что-то говоря, говоря, говоря. Пушкина передернуло.
– Сударыня! – громко крикнул он. – Вы обронили…
Оленька обернулась. Пушкин поднял вверх кулак. Дама выпустила жертву. Отпрянула прочь, волоча трен, как гнусный хвост.
Пушкин разжал кулак и помахал Оленьке. Она радостно помахала ему в ответ. И зашагала прочь – теперь уже в безопасности.
***…Никто из них не обратил внимания, что Ева так и не принесла лимон.
А зря.
Лимон Ева извлекла из кармана широкой юбки и положила перед собой на письменный стол в кабинете хозяйки (бывшем кабинете лорда Сеймура). Второй вынула из другого кармана. Утвердила зад покрепче в кресле. Немного размяла лимоны в кулаке. Вынула из волос пару шпилек, рыжеватая прядь упала ей на лоб, она заправила ее за ухо. Воткнула по шпильке в каждый лимон. Пальцами пробежалась по нижнему краю стола. Нащупала цинковую шляпку. Поддела ногтем. Крепкими, как плоскогубцы, пальцами выдернула гвоздь. Второй гвоздь вышел со звуком выдираемого зуба. Воткнула и их: теперь из каждого лимона торчали рожки. Проволока у Евы была наготове. Перекусила ее зубами надвое. Намотала по очереди на рожки, соединив лимоны в цепь. Конец проволоки вставила себе в левую ноздрю. Глубже. Еще глубже. Долго и сосредоточенно шуровала проволокой в носу, скашивая глаза. И наконец замкнула цепь. Глаза Евы дернулись и погасли. Голова упала на грудь.
Лавлейс вскоре пришла.
– Молодец, – похвалила безжизненную куклу. Похлопала по плечу. – Хорошая девочка.
Она обеими руками подняла ей голову. Отвела ото лба и заправила за ухо прядь. Вынула провод. С нежностью задержала взгляд на лице каучуковой женщины:
– Только ты меня и радуешь.
Стала расстегивать ей платье.
– Разумеется, я сердита. Что они себе воображают?
Она фыркнула. Оголила Еве торс. Перевалила грудью на стол, открыв спину.
– Я не для того тебя сделала. И не собираюсь участвовать в их софистических дебатах: джентльмены ли видят в женщине тело прежде всего, или они вовсе не джентльмены… Или это только мы сами так дурно думаем о джентльменах. Или вовсе не джентльменах… Какая скука.
Нащупала пальцами глубоко под лопаткой. Щелкнуло. Лавлейс подняла капот. Подперла спицей. Тираду пришлось прервать. Внутренность Евы – в этом, по крайней мере, отсеке – представляла собой плотные ряды тугих рулончиков малберриевой бумаги.
