Великая Мечта - Андрей Рубанов

– Мусора? – аккуратно переспросил Знаев. – Ты хотел сказать – сотрудники правоохранительных органов?

– Это ты сказал – сотрудники. А я сказал – мусора!

– Они действуют в соответствии с законодательством.

– С каким законодательством? Ты что, все забыл? Ты забыл, кто я? Сережа, дорогой, не сделай ошибки! Отзови своих людей и не трогай мою машину. Ты же знаешь: моя машина – это все, что у меня есть! По понятиям, последнее даже вор не берет.

– Прости, – сухо ответил банкир. – Проблема в том, что деньги не твои и не мои. Их надо вернуть, и все.

Юра помолчал. Его лицо сделалось как бы асфальтовым. Серым и твердым.

– Прошу прощения, Сергей Витальевич, – сказал он. – Видимо, я просто сорвался. Перенервничал и все такое... Я приложу все усилия, чтобы рассчитаться с вами до конца вечера... Извините за беспокойство... Всего хорошего...

– Что? – злорадно спросил я. – Поговорил?

– У тебя деньги есть?

– Немного.

Юра сплюнул на цементный пол.

– Немного достоинства, немного денег, немного чести – удобно живешь, правда?

– Прекрати. Что ты хочешь, чтобы я сделал?

– Дай этому менту денег. Пусть отвалит до завтра. Пообещай, что утром представишь свое имущество ко взысканию в лучшем виде...

Многому не научился я в свои годы. Рисовать, например, не умею. И играть на пианино. Делать арабское сальто. Гнать самогон. Легко переживать неудачи. Кататься на серфе. Объясняться по-французски. А вот правильно разговаривать с представителями закона – умею хорошо.

Подходит, например, такой представитель часа в четыре утра на общем корпусе следственной тюрьмы Матросская Тишина, к дверной кормушке, пьяный и грустный, и просит арестантов: «Бандиты, а ну дайте чего пожрать». Понятно, что не у всех есть пожрать, но у тебя – есть, и ты выполняешь просьбу. Не из великодушия, конечно, а в расчете на будущую ответную любезность. Завтра этот прикормленный контролер закроет глаза на какое-либо, тобою совершенное, мелкое нарушение режима. Или позволит лишние пять минут подышать воздухом на прогулке. Или, по крайней мере, не станет бить тебя по ребрам резиновой дубинкой. Или ударит, но вполсилы. Ты суешь ему хлеба, луковицу, кусок сыра; он уходит, удовлетворенный, а ты остаешься внутри битком набитой Общей Хаты, – хлеба тебе совсем не жалко, и луковицы тоже, потому что тебе явлена была изнанка сущего. Охранник, который клянчит еду у того, кого он охраняет, – вот вам олицетворение закона; кто хоть раз кормил с руки вертухая, тот лишен иллюзий и всегда договорится с любым человеком в погонах. Пристав Диколаев сначала категорически возражал, но я использовал несколько простейших приемов красноречия – заглядывал в глаза, шутил и эмоционально жаловался на жизнь – и сделка все же состоялась. Банкир Знаев находился далеко – я же был рядом. Там, где банкир заплатил тысячу – я обошелся парой сотен. Предлагаемые мною здесь и сейчас наличные денежные знаки мгновенно перевесили для пристава все выгоды от сотрудничества с банкиром, и слуга закона, вместе со своим другом, испарился, взяв с меня честное благородное слово, что утром, на этом же самом месте, он в полном объеме получит с меня все, что надо. Хотя и я, и он прекрасно понимали, что такой вариант исключен. Правоохранительный экипаж взревел изношенным двигателем и укатил. Я же повернулся к другу и спросил:

– Что ты там говорил про честь и достоинство?

– Что лежало на душе – то и сказал.

– Зря ты так со мной. Мы все-таки очень разные. Ты остался там, а я вынужден жить здесь. И приноравливаться к обстоятельствам. На моем веку слишком многое случилось. Перестройка, перелом исторических эпох...

– К черту перестройку! – заорал Юра и выплюнул свою жвачку мне под ноги. – К черту перелом эпохи! К черту обстоятельства! К черту все это словоблудие! Получается, что любое блядство можно оправдать переломом эпохи!

– Я не собираюсь перед тобой оправдываться.

– А тебе и не надо! – Друг ударил ногой по крылу моей машины, и из-под арки колеса на пол обрушились черные комья мокрого снега. – Тебе главное – перед собой оправдаться! Вижу, в этом деле ты большой мастер!

Помнишь, как ходил на комсомольские собрания? Тебе не нравилось, но ты оправдывал все эпохой. Я хороший, говорил ты себе, я очень хороший, честный и порядочный, но эпоха не та! Хуевая эпоха! Потом ты бегал в кожаной куртке и потрошил багажники чужих автомобилей. Тебе не нравилось, но ты снова оправдывал свои поступки эпохой. Еще хуже стала эпоха! Совсем никуда не годная. Безобразная и жестокая. Но ничего, думал ты. Побуду пока таким же. Буду пока воровать помаленьку. Подожду, пока эпоха сменится...

Я не хотел его слушать, совсем. Если бы передо мной стоял реальный человек из плоти и крови, я бы зажал ладонями уши. Но как уберечься от голоса, раздающегося прямо в голове?

– И вот, – мой мертвый друг обвел руками окружающее пространство, – у тебя получилось! Дожил! Будущее – настало! Магазины длиной в километр! Кредитные карточки! Теплые гаражи под землей! А ты – кланяешься в ноги барыгам и процентщикам, и тебе опять не нравится! Снова виновата эпоха, да?

– Я не о таком мечтал.

– Эпоха не виновата. Эпоха всегда одна и та же. Разгадка внутри тебя. Ты, дружище, демагог, трус и приспособленец. Обладатель чрезвычайно гибкого хребта. Более всего жаль твой интеллект. Вместо того, чтобы производить полезные идеи, он занят поддержанием равновесия твоей психики...

– Замолчи.

Он опустил голову. Я поймал себя на том, что не знаю, как к нему относиться теперь. Он устарел, как броненосец. Он не понимал реалий, он лез на рожон, он не думал о последствиях, он манкировал благоразумием и осторожностью. Всякое его слово и движение разили чрезмерностью и избыточностью. Он был лишний для меня и чужой человек, не говоря уже о том, что он был призрак, – но, черт побери, он был во всем, во всем прав... Нельзя молчать. Нельзя проглатывать. Нельзя хавать дерьмо. Как только ты дашь понять миру, что готов хавать дерьмо – мир тут же накормит тебя дерьмом по самые гланды, потому что дерьмо есть главный продукт, производимый человечеством.

– Что будем делать?

Юра посмотрел на меня, как на неизлечимо больного.

– Что за вопрос?

– И все-таки.

– «Что делать?» – грубо переспросил он. – «С чего начать?» «Кто виноват?» Вечные вопросы. Толстовщина – достоевщина. Трехсотлетняя подвешенность русского разума. Что делать? Что делать? Что делать?

– Не разглагольствуй. Говори реально и конкретно.

– Что ты знаешь о реальности и конкретности? Ты, человек из две тысячи шестого года? Жертва похмельного тремора, исчадие дикого русского капитализма? Неужели ты не понимаешь, что делать? Неужели ты до сих пор не отыскал ответа на такой простой вопрос? В свои тридцать шесть, имея за спиной полтора десятка лет опыта, ты, значит, не понимаешь, что тебе сейчас делать?

Я вздохнул.

– Не понимаю. Так что же делать? Разреши вековую загадку. Что делать?

– Обрез пилить! – Друг захохотал и ударил меня по плечу. – Любил обрез пилить?

– Нет, – честно сказал я.

– А придется.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

Утро – новое, но действия мои те же самые. «Сегодня тот же день, что был вчера».

Тот же электрический вопль будильника, возвращение из забытья в явь, осуществляемое грубым рывком. И, как реакция на слишком резкий прыжок с той стороны на эту, – мгновенный, сильнейший панический накат и бешеный стук сердца. Я ведь алкоголик. Страдаю учащенным сердцебиением. А? Что? Где? Зачем? Что-то случилось? Ничего не случилось. Все нормально. Всего лишь еще один новый день наступил.

Из темноты проявляются те же стены и потолок.

Те же несколько минут неподвижности. Нежелание расставаться с одеялом. Поэтапное выползание. Погружение ступней в ледяные шлепанцы. Медленный проход в ванную. Та же вода из-под крана. Те же пропахшие табаком собственные пальцы, разминающие колючую кожу шеи и щек. Та же минута животной жалости и любви над сладко спящим сыном. Будить не поднимается рука. Ребенок слабым высоким голосом умоляет позволить ему еще минуту дремы.

То же извлечение ведерка со льдом из холодильника. Из зеркала зырит побитая рожа. Губа опухла, глаз заплыл. Но, слава Богу, не катастрофически.

Появление шальной мысли: похитить у жены немного тонального крема и замазать отметины. Мгновенный отказ: с тональным кремом на лице меня могут принять за метросексуала, а в кругах, где я вращаюсь, таких не любят.

Через полчаса, когда помогал потомку утвердить на плечах весомый рюкзак с учебниками, услышал вопрос:

– Пап, а мы богатые?

– Почему ты спрашиваешь?

– Чтобы знать. Вот у нас в классе есть мальчик, Коля Степанов. Он бедный. Он вчера на физкультуре штаны на коленке порвал и плакал. Говорил, что мама будет его сильно ругать за это. А папы у него нет. И я ему тогда хотел свои штаны подарить, но он отказался. Сказал – не надо.