Голодная кровь. Рассказы и повесть - Борис Тимофеевич Евсеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Рыбье чудище, пронзённое спицей, замигало, захлопало человеческими глазами. И сразу же из глаз чудища густо хлынула кровь, нос провалился, и голова запрокинулась набок. Львица, превратившая себя в жёлто-лунного льва, мягко рассмеялась и притянув к себе голову незнакомки теперь уже совсем негромко спросила:
– Драма убийства не позволит уйти возбуждению. Оно будет длиться и длиться. Возбуждение – сама вечность и есть! Так, милая?
Терёха дёрнулся, чтобы и самому кинуться в прохладную воду, подгрести к любовникам поближе, втянуть в себя вместе с каплями воды чарующую силу кровавой драмы, но лишь застонал и скорчился от резкой боли в животе.
– Сиди спокойно. Такая вечность обманчива. Вечен дух. Вечна духовная плоть. Душе-тела вечны. А плоть играющая – приманит и схлынет. Так что, утихомирь поскорей круговерть своих миражей. Не я их на тебя наслал… – святой Терентий опять помолчал, – тебе и так больно, а миражи лишь прибавят боли. Уйми изнуряющие видения, откинь груды химер.
– Про то, что жизнь химера – слыхал я. Как же, как же! «Наш мир – иллюзия, мираж». «Мы – просто голографическая проекция в пространстве». «Мы – ничто. Потому что мы – в матрице». И другую лабусню сто раз от умных дурней слыхал. Но драма – не химера!
– Про драму любви – верно: не химера она. А вот другие, сказанные тобой слова – забудь. Ничего они не объясняют. И ничем, – кроме клокочущего тщеславия, исходящего от тех, кто тебе все эти матрицы навязал, – не являются… Спрошу в последний раз: мне говорить дальше или ты всё ещё на операционный стол торопишься?
– Говори, – встряхнулся Терёха – к врачам успею. А не успею – так и хрен со мной. Говори, святой Терентий, и не серчай, если отвлекусь на видения или ругнусь мимовольно. А ещё, сделай милость, поясни про собственное время: не совсем про него я понял.
– Есть три времени мира. Я ваш мир разумею. Есть время скоротечное, по-иному – суетное. Это время пустяковое, пустозвонное, понукаемое человеком и умирающее вместе с ним. Такое время теряется безвозвратно. Есть время расширений и погружений, или по-иному – время замедленных состояний. Оно готовит вас ко времени слитному: неразделимому на сегодняшнее, завтрашнее, вчерашнее. И есть время собственное: время истончения тел и озарения умов – самое сладкое и самое нужное для человека. Оно движется с той скоростью и в том направлении, в котором ты сам его запустил. Собственно-личное эфирное тело времени остаётся в пространстве навсегда, оно неуничтожимо. Сейчас твоё собственное и моё собственное время – они совместились. И хорошо мне от этого. А тебе?
– Мне тоже вроде получше стало. Только не слишком я тебе верю: больно мудрёные вещи первому встречному поперечному выбалтываешь.
– Ты не первый встречный. Ты – один из контуров моего имени. Имя же – есть новая и притом истинная плоть человека. Летучая, бессмертная плоть! Если уж говорить правду: имя – сам новый человек и есть. Для жизни имени нет границ. И нет подходящего измерения для могущества имени. Именем мир создан, именем мир держится. Мне продолжать или будешь привередничать дальше?
– Расскажи, как мучеником стал.
– Пострадал я во времена императора Деция, носившего ещё несколько имён. Звали его «Восстановитель Дакии», «Германский Величайший» и ещё по-другому…
Тут сильно тряхнуло: то ли задрожал от любовных драм глиняный Карт-хадашт, то ли запрыгала на ухабах карета «скорой». Этого Терёха понять не смог, лишь стоном отозвался.
Как только тряска кончилась – стал рассказывать Святой Терентий про свою жизнь и свою кончину. Причём рассказывал – что шута сильно озадачило – языком русским, современным, лишь изредка вставляя греческие и латинские словечки.
– Не так, как святому положено, говоришь ты, мученик!
– Такой уж у святых обычай: с каждым говорить на его языке и желательно в его же интонациях.
– Не знал этого. Тогда – лады, тогда дальше рассказывай.
– Паннониец Квинт Траян Деций – христиан не любил. Это, бомолох, говорю тебе я, Терентий Карфагенский.
Израненный Терёха, хоть и сквозь стон, а возразил:
– Зачем дразнишься? Какой я тебе лох?
– Бомолох – это хитрец простодушный из греческой комедии. Ты ведь простодушен?
– Есть такое дело.
– Но ты же одновременно и хитрец мрачноватый? Так? Нет?
– Не совсем так, но предположим…
– А ещё – старым временам ты привержен и правду приоткрывать насмешками, ох, как любишь.
– И здесь ты угадал почти.
– Однако насмешки твои не терзают и до смерти не убивают. Не стараются перевернуть мир, лишь смехачества ради. Стало быть, ты всё-таки не трикстер, каким себя считаешь, а бомолох. Это первое. А второе – именем ты связан со мною крепко, хоть для самого себя и незаметно. Стало быть, всё, что в мои времена происходило и к тебе отношение имеет. Поэтому повторю тебе, бомолох: император Деций, во времена которого я был казнён, христиан не любил. А любил паннониец свою жену и боготворил битвы.
– Ну ладно, допустим с тобой я связан. Только зачем лишнее рассказываешь? К примеру, про Дециеву жену. На кой чёрт она мне сдалась? У меня живот порван, кишки – наружу, и нога, чую, сломана. Про Деция – ещё послушаю…
– Вот смотрю на тебя и убеждаюсь: как раз сейчас нужно тебе про мучения мои рассказать. Сравнишь свои и мои – тебе легче станет. Ну, а жена Дециева и другие жившие тогда люди, с их особенностями, привычками и одеждой нужны для подлинности картин. Иначе ты рассказу моему не поверишь.
– Ладно, говори, потерплю пока.
– Напрочь христиан император Деций изничтожить не желал. Однако в 250 году после Рождества Христова, издал-таки грозный указ, в котором повелевал подданным постоянно приносить жертвы языческим идолам. Указом смущены были многие. В их числе и супруга Деция: Геренния Купрессения Этрусцилла, происходившая, – в отличие от худородного мужа-паннонийца – из старинного этрусского рода. Этрусцилла пользовалась в войсках популярностью, и даже заслужила почётный титул «Матери лагерей», потому как сопровождала Деция во многих военных походах.
– Воинам нашим такой указ может и не
