Николай Переслегин - Фёдор Степун
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
338
лет, поразили своею неожиданной скорбной глубиной.
С этого поворота начнется, надеюсь, новый период наших отношений. Я-же ему своим долблением «истин» надоедать больше не буду.
За последнее время что-то неуловимо, но очень существенно преставилось у меня в душе. Мне кажется совсем не важным доказывать всем свою правду, потому что вся правда в том, чтобы любить инакомыслящих и инакочувствующих. Думаю, что последнее письмо Алеше я написал по инерции, под давлением каких-то своих старых Клементьевских догматов. Если-бы это было не так, я никогда не примирился-бы с его ответом так скоро и так глубоко, как это произошло. Очевидно, дорогая, я давно уже не тот, за которого себя все еще принимаю. Во Флоренции и Москве (во время борьбы за Тебя) я был очень несчастлив, но четок, жесток и звонок; сейчас — бесконечно счастлив, но тембр моей души мягче, задушевнее, глуше. Все звонкие верхние ноты страстной убежденности звучат для меня какой-то фальшью, дребезжат и детонируют; мне за них почти стыдно. Все это Твое влияние. Все от мягкости Твоего жеста, задумчивости Твоих грустных, детских глаз, от затишья Твоих плеч в глубоких креслах, от справедливости Твоего разрывающегося на части, обо всех и обо всем болеющего сердца. Знаешь, мне иногда кажется, что за нашу Касатынскую жизнь я очень состарился, что совсем, конечно,
339
не удивительно. Такое древнее и мудрое чувство, как наша любовь, не может не старить души: ведь любить прежде всего и значит — готовиться к смерти. Это не грустные мысли, Наташа; это мысли восторженные.
Всею любовью своею обнимаю Тебя, моя радость. Каждым ударом сердца целую Тебя. На душе — черная тоска. Но я знаю, что это только короткая, полуденная тень нашей высокой любви и я счастлив.
Твой Николай.
Петербург, 5-го октября 1913 г.
Вчера, родная, в Александринке на Мейерхольдовском Дон-Жуане с Юрьевым и Варламовым я совершенно неожиданно встретил Марину. Она только что получили мою открытку с просьбою позвонить в гостиницу и была крайне удивлена, как впрочем и я, нашей встречею. Я сидел в партере, она в бель-этаже. Увидали мы друг друга только в последнем антракте. Поговорить, конечно, ни о чем не успели. Условились только, что она послезавтра будет у меня и расстались как-то не совсем естественно, с каким то легким холодком, мне не совсем понятным. На первый взгляд она изменилась. В чем — сказать трудно. Та — да не та. Весь силуэт какой-то иной. Более изящный, но менее особенный: завитые волосы, очень уже холеные руки, при-
340
вычка внезапно вскидывать глаза... Все это мне было ново и как-то плохо вязалось с виленским образом Таниного друга. Но под всеми этими новыми наслоениями все тоже Маринино горькое затишье. Была она не одна, а с каким-то молодым человеком из породы вечных студентов. Не сомневаюсь, что он в нее влюблен; питает-ли и она к нему какие ни будь чувства, — не ясно. Собою он очень незаметен, но если его заметить — почти красив. Сложен прекрасно, но мешковат и крайне не элегантен. Зовут его как-то очень пышно, если не ошибаюсь, Всеволод Валерианович, а фамилия — Петров.
Живет Марина с братом, который в этом году переходит уже на третий курс, почему-то врозь. У неё небольшая квартира; у Сережи комната поблизости от неё. Кажется она очень интересуется театром, чего я в ней раньше никогда не замечал, хотя в Клементьеве мы с ней и говорили об её «двойной душе».
Я с нетерпением жду нашего свиданья в пятницу, но несколько боюсь за него. В Вильне мы внутренне так близко увидали и ощутили друг друга, как оно в жизни не часто бывает. Ведь Ты знаешь, родная, одна только и знаешь, что значит для меня ночь, которую мы просели с Мариной в её флигеле после похорон Тани и Коли. Но затем... нашею странною встречею в Клементьеве, еще более странным письмом мне на Кавказ, незначительностью и скупостью нашей
341
последующей переписки, всем этим память о Вильне на мое ощущение как-то затуманилась и исказилась. В чем дело, — мне сказать трудно, но все-же я не думаю, чтобы Марина уже в Клементьево приезжала с корыстною мечтою обо мне. Как я ни верю Твоей интуиции в делах любви, мне все-же кажется, что по отношению к Марине Ты не права. И как ни пленительна для меня Твоя ревность, (ревнуя Ты всегда хорошеешь), я все-же считаю своим долгом перед Мариной не попадаться в её (т. е. ревности) сети.
Очень мне интересно, кто из нас в конце концов окажется правым. Если-бы правда осталась за Тобою, это было-бы чудом. Ведь Ты никогда не видала Марины.
Прости, дорогая, что я сегодня отсылаю Тебе такое коротенькое письмо. Завтра первый экзамен и мне надо еще кое-что просмотреть. Иду спать с мечтою, что завтра получу от Тебя весточку, если не письмо, то хотя-бы телеграмму.
После завтра снова напишу.
Твой Николай.
Петербург, 7-го октября 1913 г.
Какой Ты милый человек, Наталенька. Как мне хотелось, так оно и вышло. Вместе с утренним кофе лакей принес прислоненный к са-
342
харниде конверт, надписанный Твоею рукой. С бесконечною радостью прочел я такие Твои строки. Спасибо за нежную заботу об отце. Спасибо за пожелания к экзамену. Он прошел к обоюдному удовольствию моих экзаменаторов и меня очень содержательно и оживленно. Следующий, по логике, я буду ждать с гораздо большим интересом. Назначен он на десятое.
Ты просишь, родная, подробно описать Тебе нашу встречу с Мариной. Еще до Твоей просьбы я в последнем письме, которое Ты вероятно вчера уже получила, рассказал Тебе, как мы случайно увиделись в театре. Вчера наше свидание было существенным и длительным. Постараюсь изобразить Тебе его со всею тщательностью, на которую только способен.
Марина пришла ко мне около пяти. День был пасмурный и печальный и у меня уже горело электричество. На ней был черный костюм, на голове незаметная черная шляпа с талантливо положенным крылом. В руках модный зонтик, серые замшевые перчатки и книга (небольшой томик). Мы оба были взволнованы. Подойдя к ней, я поцеловал её руку. Она вручила мне драмы Чехова, перчатки и зонтик. Я рассеянно двинулся почему-то с вещами к письменному столу, она к зеркалу, чтобы снять шляпу. Затем, не отнимая очень бледных рук от причесанных на прямой пробор волос, она медленно подошла ко мне, задумчиво обвела печальными глазами
343
комнату, чему-то чуть улыбнулась и устало опустилась в низкое кресло, спиной к свету. Вот Наталенька, из уважения к Твоему глубокому и глубоко женскому убеждению, что самое тайное гнездится всегда в самом внешнем, со скверною, современно-реалистическою тщательностью написанный сценарий к первому действию... не драмы или комедии, а всего только к тому несколько странному диалогу, с которого начался наш вчерашний вечер.
— «Долго не видались, Марина!»
— «Дольше, чем Вы думаете».
— «Зачем-же думать, когда так просто рассчитать».
— «Просто ничего нельзя».
— «То-есть?»
. — «В Клементьеве мы с Вами не видались: — Вы были не с Таней, а я была не с Вами».
— «А с кем-же Вы были?»
— «Как всегда, со своим одиночеством».
Она пристально, но рассеянно посмотрела на меня, откинула голову назад, закрыла глаза и стала вдруг странно похожей на прежнюю Марину.
— «Вы кажется мою вторую женитьбу считаете предательством Таниной памяти, Марина, и не прощаете мне её?»
— «Я уже в Клементьеве говорила Вам, Николай, что не мне судить Вашу жизнь; если-же хо-
344
тите знать, как чувствую, то не любви Вашей я не принимаю, а её спокойного счастья».
Последние слова меня остро задели, Наташа. Твой взгляд на Маринино отношение ко мне внезапно сверкнул над душой какою-то возможною правдой, и я с некоторою мужскою жестокостью, в которой сейчас глубоко раскаиваюсь, не без оттенка враждебности спросил Марину, не думает-ли она, что своим неприятием моего спокойного счастья, она защищает не только Таню?
К моему величайшему удивлению она совсем не удивилась и не обиделась. Она ласково посмотрела мне в глаза, чуть иронически улыбнулась в себя и не без удовольствия высказала поразившую меня мысль, что она этого так-же не думает, как и я, но знает, что так думаешь Ты.
После этих слов, она вдруг побледнела, затонула и словно куда-то пропала. Помолчав она уже совсем другим, веселым и задорным тоном прибавила: «все это ненужная и, пожалуй, даже безвкусная откровенность, Николай Федорович. Я же сейчас стремлюсь даже от самой себя скрыться в искусстве. Вы ведь-знаете, что я собираюсь на сцену».
Она вскинула на меня глаза, но их взор как то не полетел, — а бескрылою печалью тут-же опустился на землю. Почувствовав, что тон её искусственной фразы произвел на меня неприятное впечатление, Марина встала, прошлась по комнате и, подойдя ко мне, смущенно протянула руки:
