Возвращение в Брайдсхед - Ивлин Во

– Да, к сожалению.

– Ты хотел бы перемениться?

– Только в этом и проявляется жизнь.

– Но ведь ты мог бы так перемениться, что разлюбил бы меня.

– Да, мог бы.

– Чарльз, ты не разлюбил меня?

– Ты ведь сама сказала, что я не переменился.

– Теперь мне начинает казаться, что я ошиблась. Я вот не переменилась.

– Да, – сказал я, – вижу.

– Тебе страшно было сегодня, когда мы встретились?

– Нисколько.

– Ты не думал, а вдруг я теперь влюблена в кого-нибудь другого?

– Нет, не думал. Ты влюблена в другого?

– Ты же знаешь, что нет. А ты?

– Нет. Я не влюблен.

Мою жену удовлетворил этот ответ. Она вышла за меня замуж шесть лет назад, когда состоялась моя первая выставка, и с тех пор немало сделала в наших общих интересах. Люди говорили, что она создала меня, но сама она признавала за собой только ту заслугу, что обеспечила мне благоприятную обстановку; она твердо верила в мой талант и «артистический темперамент», а также в ту истину, что сделанное тайно как бы не сделано вовсе.

Немного погодя она спросила:

– Тебе очень не терпится попасть домой? (Отец подарил мне к свадьбе деньги на покупку дома, и я купил старый дом священника в тех местах, где жили родители моей жены.) Я приготовила тебе сюрприз.

– Да?

– Переделала старый амбар в студию, чтобы тебе не мешали дети или если кто к нам приедет погостить. Пригласила Эмдена для этой работы. Все считают, что получилось очень удачно. Была даже статья в «Сельской жизни», я привезла тебе посмотреть.

Она показала мне статью: «…удачный образец хороших манер в архитектуре… Сэр Джозеф Эмден тактично приспособил традиционный материал к новым требованиям…» Текст сопровождался фотографиями: земляной пол теперь покрывали широкие дубовые доски, в северной стене было пробито высокое окно в каменном переплете, с нишей, а высокий балочный потолок, который раньше терялся в полусумраке, был залит ярким светом, и пространства между балками заштукатурены и выкрашены белоснежной краской; стало похоже на деревенский танцзал. Мне припомнился прежний запах амбара, теперь, должно быть, исчезнувший.

– Мне нравился этот амбар, – вздохнул я.

– Но зато ты сможешь здесь работать, верно?

– Я работал на корточках в облаке гнуса, – ответил я, – под солнечными лучами, от которых обугливалась бумага, и теперь могу работать хоть на крыше омнибуса. Я думаю, священник будет рад арендовать это помещение для виста.

– Тебя ждет уйма работы. Я обещала леди Энкоредж, что ты напишешь их дом, как только вернешься. Его ведь тоже будут сносить – построят внизу магазин, а сверху двухкомнатные квартирки. Как ты думаешь, Чарльз, эта твоя экзотика не отобьет у тебя охоту к таким вещам?

– Что за вздор!

– Видишь ли, то, что ты делал теперь, совсем не такое. Не сердись.

– Просто и этот дом должны поглотить джунгли, только и всего.

– Да, я знаю, милый, как ты к этому относишься. Георгианское общество подняло страшный шум, но ничего нельзя было сделать… Ты получил мое письмо про Боя?

– Не помню. О чем оно? (Бой Мулкастер был ее брат.)

– О его помолвке. Теперь это не важно, потому что все отменилось, но папа с мамой были ужасно расстроены. Такая кошмарная девица. В конце концов пришлось дать ей денег.

– Нет, я ничего не знал про Боя.

– Они с Джонджоном теперь страшные друзья. Так трогательно наблюдать их вдвоем. Когда бы он ни приехал, он первым делом бежит к нам. Входит в дом, ни на кого даже не смотрит и кричит во всю глотку: «Где тут мой приятель Джонджон?» – а Джонджон кубарем скатывается по лестнице, и они уходят в рощу и там играют часами. Можно подумать, что это ровесники. И знаешь, это Джонджон его первый образумил насчет той девицы, нет, правда, он такой умненький. Видно, он слышал, как мы с мамой разговаривали, и вот, когда Бой приехал, он вдруг говорит: «Дядя Бой не женится на плохой тете и не оставит Джонджона», – и в тот же день как раз сговорились на двух тысячах фунтов без суда. Джонджон так восхищается Боем и подражает ему совершенно во всем. Это страшно полезно и для того и для другого.

Я отошел к окну и попробовал – в который раз и все тщетно – перекрыть отопление; потом выпил воды со льдом и распахнул окно, но вместе с морозным ночным воздухом в комнату ворвалась музыка из соседнего номера – там был включен радиоприемник. Я закрыл окно и пошел к жене.

Потом она снова заговорила, но уже сквозь сон. «…Сад чудо как разросся… Буксовые кусты – помнишь, ты посадил? – за прошлый год поднялись на пять дюймов… Я пригласила людей из Лондона привести в порядок теннисный корт… У нас первоклассный повар…»

К тому времени, когда город внизу под нами начал пробуждаться, мы наконец уснули, но ненадолго; раздался телефонный звонок, и гермафродически-веселый голос в трубке произнес: «Отель «Савой-Карлтон». Доброе утро. Семь часов сорок пять минут».

– Я, знаете ли, не просил, чтобы меня будили.

– Как вы сказали?

– Ладно. Все равно.

– Пожалуйста, пожалуйста.

Когда я брился, моя жена, сидя в ванне, сказала:

– Совсем как в прежние времена. Я теперь совершенно успокоилась, Чарльз.

– Прекрасно.

– Я ужасно боялась, что за два года все переменится. А теперь вижу, мы можем опять начать с того, на чем остановились.

– Когда? – спросил я. – На чем? Когда мы на чем остановились?

– На том, что ты уехал, разумеется.

– А может быть, на чем-то еще? Немного раньше?

– Ах, Чарльз, это древняя история. Все это было пустое. Одни пустяки. Давно кончено и забыто.

– Я просто хотел уточнить, – сказал я. – У нас все как было в день моего отъезда, так я понял?

И мы начали новый день в точности с того, на чем кончили два года назад: моя жена была в слезах.

Английская сдержанность и кротость моей жены, ее ослепительно белые ровные зубки, отточенные розовые ногти и облик школьницы, склонной к невинным шалостям, и туалеты школьницы с драгоценностями в современном вкусе, которые изготовляются за огромные деньги с таким расчетом, чтобы издалека казаться обыкновенным ширпотребом, и всех награждающая улыбка, и почтительное отношение ко мне, и горячая забота о моих интересах, и ее любящее материнское сердце, побуждающее ее каждый день слать домой телеграммы, – словом, все ее своеобразное очарование создало ей в Америке множество друзей, и наша каюта в день отплытия была забита подарками в целлофановых пакетах – цветами, фруктами, книгами, игрушками для наших детей – от людей, с которыми она была знакома не более недели. Стюарды, как и медицинские сестры в больницах, судят о важности своих пассажиров по количеству и ценности подобных подношений, и потому мы начали плаванье, окруженные глубочайшим почтением.

Первая мысль моей жены по прибытии на борт была о списке пассажиров.

– Сколько знакомых! – сказала она. – Нам предстоит чудесное плаванье. Давай сегодня вечером пригласим гостей.

Сходни еще не убрали, когда она засела за телефон.

– Джулия? Это Селия – Селия Райдер. Чудесно, что ты оказалась на этом же пароходе. Что ты поделываешь? Приходи к нам сегодня вечером на коктейль и все расскажешь.

– Какая это Джулия?

– Моттрем. Не видела ее тысячу лет.

Я тоже; последний раз мы встретились у меня на свадьбе, а поговорить у нас не было случая со времени вернисажа моей первой выставки, на которой повешенные в ряд четыре полотна с изображением Марчмейн-Хауса, одолженные Брайдсхедом, привлекали всеобщее внимание. Эти картины были моей последней связью с Флайтами; наши жизни, в течение почти двух лет такие близкие, разошлись. Себастьян, я знал, по-прежнему находился за границей; Рекс и Джулия, как я слышал, были несчастливы друг с другом. Рекс вовсе не сделал такой блистательной карьеры, как ему предсказывали; он оставался на периферии правящего круга фигурой видной, но чуточку подозрительной. Живя среди одиозно богатых, он в своих выступлениях выражал ультрарадикальные взгляды. Имя Моттремов иногда звучало в разговорах; их лица нередко мелькали со страниц «Тэтлера», когда, поджидая кого-нибудь, я рассеянно перелистывал журнал, но мы с ними больше не пересекались; как это бывает в Англии, и только в Англии, мы оказались в двух различных мирах, в двух разных планетарных системах личных знакомств; для этого явления можно найти, насколько я понимаю, прекрасную метафору из области физики, в том, как частицы энергии группируются и перегруппировываются в отдельные магнетические системы; метафора эта сама просится на бумагу, если только вы можете со знанием дела трактовать о соответствующих явлениях; я же способен сказать только, что в Англии имеется бесчисленное множество подобных тесных кружков и можно жить, как жили мы с Джулией, на соседних улицах, видеть по временам в отдалении один загородный горизонт; можно симпатизировать друг другу, вчуже интересоваться даже, как сложились наши жизни, и сожалеть, что судьба нас развела, отлично зная, что стоит только в одно прекрасное утро снять трубку телефона, и твой голос прозвучит у изголовья другого, как бы распахнув двери и войдя вместе с солнцем и апельсиновым соком, и, однако же, так никогда и не сделать этого шага, покоряясь центростремительной силе наших отдельных мирков и холоду космического пространства между ними.