У-3 - Хяртан Флёгстад

— Похоже, я выспался. Больше не чувствую разницу во времени.

Она опять сидела, наклонясь над ним. Свет и тени вылепили диагональ набухшего сосуда от переносицы до корней волос.

Голос продолжал звучать. День был в разгаре. Свет не давал покоя. Он снова открыл глаза. Линда.

— Твой отец. Случилось что-то серьезное.

Божье слово, материнский голос, отчий дом. Библия, родная речь, отчизна. Норвежцы не жалуют чужеземцев. Не любят иностранных слов, иностранных имен. В норвежских городах нет улиц, носящих имя иностранцев. Единственное известное Алфу Хеллоту исключение составлял один шведский историк и журналист, который во время последней мировой войны критиковал немецкую оккупацию Норвегии. Часть кольцевой дороги вокруг Осло названа его именем. Проехав по улице Торгни Сегерстедта, Алфик продолжал следовать на восток по кольцу, другие части которого названы в честь профсоюзных деятелей Ролфа Викстрёма и Вигго Ханстеена — норвежских борцов против нацизма, расстрелянных оккупантами.

Нужная ему улица не была еще обозначена на карте города. И названия не получила. Но микрорайон найти оказалось не трудно. Над бурой глиной торчали каркасы блочных и одноквартирных домов, и строительные краны продолжали ставить на место очередные элементы. От Синсенского перекрестка Алфик повернул в сторону Калдбаккена, откуда путь лежал вверх по долине Грурюд. В конце концов и улицу нашел, и номер увидел. Он был прикреплен на темной от свежей морилки стене четырехсекционного дома. Две секции еще не были заселены. Перед четвертой стоял забор с знакомыми, показалось ему воротами. Алфик поднялся на крыльцо и нажал кнопку звонка

Позвонил еще раз и толкнул дверь. Прихожая выглядела так, словно кто-то думал поселиться в этом доме, да раздумал. Меж голыми окнами гостиной стоял сумрак закатившейся жизни. И никого не видно, только люстра под потолком и окутанная траурными тенями мебель из темного южного дерева.

Сперва Алф Хеллот услышал голос, потом уже рассмотрел Констанцу. Пересохший от выплаканных слез голос проскрипел его имя откуда-то из недр гостиной и ее души. Алфик обернулся и увидел, что горе начертало еще несколько веских строк на пергаменте лица. Но то же горе смягчило суровые черты, а сумрак еще пригладил их. Она сказала:

— Конрад приезжал сюда. Парелиус. И Хокон. Ивар Матисен из союза молодежи. И Герхардсен. Пришли телеграммы. Столько народу собралось, словно уже время на кладбище идти.

Слушая Констанцу, Алф Хеллот видел перед собой отца. Видел в далеком окне, за морозными узорами и комнатными цветами мужчину, одного, в теплой клетчатой рубашке. Дома Авг. Хеллот всегда ходил без пиджака и без обуви, в носках. Алфик отчетливо представил себе его фигуру. Словно длинная кость, обглоданный мосол, не всякому по зубам. Один из столпов профсоюзного секретариата. Заменят новым…

— Он стал бы начальником управления, — голос Констанцы Хеллот отпечатал подпись к портрету в памяти Алфа, — будь он…

Последнее слово не далось ей. Горе было еще так близко, что подсказывало только слова о смерти и утрате.

— …жив, — услышал Алфик Хеллот собственный голос. Он не признавал незаконченных предложений. Алф Хеллот, в мундире капитана, стройная фигура, пружинистые мышцы, рыжий ежик волос. Сквозь сумрак в комнате он различил на стене фотографию Авг. Хеллота, снятую на лыжных соревнованиях Рабочего спортклуба. Светлая штормовка и такие же брюки гольф, номер на груди, вязаные наушники крестом через макушку. Он не блистал на лыжне, участвовал в соревнованиях исключительно затем, чтоб и рабочие были представлены в спорте.

— Он был хороший человек. Всю жизнь отдал рабочему делу. И в профсоюзе, и в партии.

Алфик слышал, как трудятся за окном строительные краны. Как это мать сумела прочесть его мысли? Где-то поблизости шумно разгружался самосвал. Дождавшись, когда он опростал свой кузов, она продолжала:

— Большой человек был. Ядровая сосна. Пусто нам будет без него. И не только нам. Другие то же говорят. Про невосполнимую потерю. Большее дерево, когда упадет, большую прогалину оставляет.

Авг. Хеллот. В памяти Алфика — весь кости да мослы. Самый большой мосол — голова. Большие торчащие уши, большие грустные глаза, наголо обритый череп. Морщины на лбу не сходились симметрично в глубокой борозде над переносицей. Они пересекали его дугой, напоминающей профиль лыжного трамплина с горой приземления, теряющейся в кожных складках над левым глазом и в зарослях косматой брови.

Но главное — само туловище, костяк. Неестественно крупный и деформированный, как у животных, пораженных флюорозом. Этакое побочное следствие алюминиевого производства. Таким остался Авг. Хеллот в памяти Алфика. Кости, распирающие оболочку из плоти, и кожи, и жил. Мослы, торчащие из одежды — из штанин, рукавов, воротников. «Таких людей в музеях выставлять», — сказал однажды Марвель Осс. В самом деле: как классический тип человека алюмино-фабричного века.

Казалось Алфику, что внутри у него все онемело. Задеревенело. Но сколько слез уже успело расплавиться в его теле и вытечь, обжигая глаза, прежде чем застыть в изложницах воспоминаний. Видно, это и называется горем. Не достигнув еще тридцати лет, Алф Хеллот хорошо знал, что такое опасность и безвременная смерть. Паттон — и все те, кого он проводил в последний путь с военными почестями. На мгновение ему представилось пристегнутое к сиденью тело в горящей алюминиевой трубе. Но он отогнал эту мысль, возвращаясь к Авг. Хеллоту. К телу, в котором таились могучие силы. И великое сумасбродство. Хорошо, если силы шли впереди. Тогда Авг. Хеллот, завидев цель, боролся до конца. Но иногда вперед выходило сумасбродство и проявлялось с той же неукротимой силой. Алфик был в числе тех, кто ощущал последствия на себе. И сейчас он невольно напрягся и вскинул голову, щурясь на тускнеющий портрет отца, который медленно пропадал в сумраке скудно обставленной квартиры.

Все это время она говорила. Констанце Хеллот нужно было выговориться. Ее топорные черты включали узкий рот, который сейчас не знал покоя, острый нос и острый взгляд, а под вечно озабоченными морщинами лба и под строгими волнами укрощенных перманентом седых волос прятался острый ум. Алфик наконец разобрал, о чем она говорит.

— Ты, должно быть, слишком был мал, чтобы помнить.

Голос ее поднялся над шумом рабочего дня за окном. Но звучал он не вопросительно, а утвердительно.

— Хотя нет, — поправилась она. — Ты ведь в школу уже ходил. Это мне память изменяет. В тот день, когда наступил мир. Мы с тобой тогда сидели на утесе. Ты помнишь?

— Помню, мама.

— Ходили с тобой на гору Брекке, до самой сторожки на плато дошли. А на обратном пути сели отдохнуть на утесе. Сидели и сверху смотрели на город. Помнишь?

— Помню, как сейчас.

— Весна… В самый разгар весны это было. Долгая чудесная ловринская весна. От марта, когда отступает зима, до июля с его летними дождями. Самая благодатная пора. И нет в эту пору на свете места прекраснее Ловры.

На радиоприемнике стояла фотография юного выпускника средней школы. Глядя на самого себя в выходном костюме и фуражке с кисточкой, Алфик думал, как бы мать сейчас совсем не заблудилась в пышной природе Западной Норвегии. Но ей все тропы были знакомы, и она знала, куда держит путь:

— И мы с тобой сидели на утесе. Сидели и смотрели на город, на праздничные флаги в чистом весеннем воздухе, на толпы людей на улицах, на потухшие заводские печи. Смотрели, как вдруг грянул мир. И думали о твоем отце, где-то там, в Германии. Что с ним. Нам ведь тогда мало что было известно о концлагерях, как там с людьми обходятся. Но он все же вернулся домой. Сумел и это перенести. До поры. Сильный человек был, отец твой.

Авг. Хеллот, кожа да кости, где-то там на материке, где вокруг него рушился третий рейх. И они двое, он и мать, на горе над Ловрой, над румянцем весны. Баланс между красотой и страхом, сентиментальностью и смертью.

— Но еще пятнадцать лет было ему дано. Пятнадцать хороших лет.

— Ты ведь не знаешь, какой он был. Посмотрел бы ты на него, — сказала Констанца. Мысли ее мешались. — Я ложилась в постель рядом с ним. Чтобы он почувствовал меня, захватил с собой туда последний отпечаток моего тела. Он до последнего часа о тебе говорил. Говорил, что ты должен гордиться. И мы тоже должны гордиться. Твоей формой и всем прочим. Что теперь мы правящий класс. Власть теперь наша. Должно ведь это дать себя знать?

Алф Хеллот не был уверен, где кончилась цитата, и поспешил дать разговору другое направление.

— Конечно, — сказал он. — Конечно. Расскажи, какой он был.

— Ты не поверишь. В ту пору, когда я встретила его. Только он мог так поступить. А по-другому он и не мог. В один прекрасный день спускается он в нашу долину. И прямым ходом — к нам, в Виньяквельвен. С гор на востоке пришел. До той поры всего-то один раз видели мы друг друга — в Одде. Это сколько же он прошагал, чтобы свидеться со мной опять. От самого Сетесдала через горы шел. И пришел — стоит в дверях, весь просвет закрыл, и меня спрашивает. Видел бы ты его в тот раз! Принарядился, все лучшее, что у него было, надел. И про меня спрашивает, дома ли я! Ну что мне тут оставалось — бросай все…