Лесной бродяга - Габриэль Ферри

— Видите, — сказал он, — мой друг Хосе вполне разделяет вашу антипатию к дону Эстебану и готов оказать вам какое угодно содействие, в чем можете безусловно рассчитывать и на меня, поскольку враги моего друга и мои враги. Я могу предложить к вашим услугам хорошую винтовку, которая редко делает промах в моих руках, и не допущу, чтобы в моем присутствии вам угрожала какая-либо опасность. Вы можете всегда рассчитывать на мою помощь и убедитесь вскоре, что небо послало вам верного друга!

В продолжение всей этой речи канадец, казалось, был погружен в рассматривание приклада своего орудия, покрытого какими-то вырезанными острием ножа знаками, что невольно привлекло внимание Тибурсио.

Заметив пристальный взгляд молодого человека, устремленный на его ружье, канадец спросил:

— Считаете мои скальпы?

— Ваши скальпы? — удивился Тибурсио, незнакомый с охотничьими обычаями.

— Они самые, — подтвердил канадец. — Индейцы ведут счет своим победам по числу снятых ими скальпов, а мы, охотники, подсчитываем число своих жертв более христианским способом. Эти зарубки на прикладе означают число врагов, убитых мною в честном бою!

— Да их здесь три десятка, не меньше! — воскликнул Тибурсио.

— Если вы скажете четыре, то все-таки ошибетесь, — улыбаясь, заметил охотник. — Вот, посмотрите: крестики с одной черточкой означают убитых мною апачей, и здесь их наберется с десяток. Двойные крестики служат памятником для семерых индейцев сиу, которые также испустили свой последний вздох благодаря мне. Крестики с тремя черточками означают павниев, из которых я также отправил восьмерых в царство теней. Четыре звезды — индейцы племени Ворона, а вот эти черточки, — прибавил он, указывая на десять параллельно вырезанных значков, — означают плоскоголовых — индейцев, известных своей страстью к воровству, от которого я навеки их отучил. Вот кружки, означающие убитых мною индейцев из племени черноногих. Подумайте только, что стал бы я делать, если бы таскал с собою столько скальпов! Я предоставляю подобные трофеи в утешение индейскому тщеславию! — заключил канадец с добродушной гордостью.

Тибурсио с неменьшим удивлением слушал перечисление этих побед, как и сам автор этих строк, которому довелось однажды пересчитать на прикладе ружья одного такого ярого истребителя индейцев пятьдесят две убитых им жертвы.

— Надеюсь, вы теперь убедились, — заметил Розбуа, — что нашли себе друга, который стоит всякого другого?

С этими словами он дружески протянул Тибурсио свою широкую, сильную руку, которую тот крепко пожал.

— Тайное предчувствие подсказывало мне, когда я смотрел из окна гасиенды, что здесь я найду радушный прием! — улыбнулся Тибурсио.

— И вы не ошиблись! — с жаром добавил охотник. — Но позвольте мне задать вам один вопрос. Если он покажется вам нескромным, вы должны простить мне, как человеку, искренне желающему вам добра. Вы еще так молоды, неужели у вас нет отца, у которого вы могли бы найти защиту и убежище?

При этом вопросе легкая краска залила бледные щеки Тибурсио; несколько минут он молчал, как бы не решаясь ответить.

— Почему бы мне не признаться, — наконец проговорил он, — что я совершенно одинок на свете, так как у меня нет ни отца, ни матери. Враги окружают меня со всех сторон, и даже горячо любимая мною девушка отвергла меня!

— Ваши родители умерли? — спросил с участием Красный Карабин.

— Я никогда не знал их! — едва слышно ответил Тибурсио.

— Вы никогда не знали своих родителей? — воскликнул взволнованный канадец, вскакивая с места, и, схватив горящую головню, поднес ее к самому лицу Тибурсио. Казалось, эта головня была слишком тяжела для могучей руки гиганта, которая конвульсивно дрожала, сжимая ее. Голос его выдавал сильнейшее волнение, когда он проговорил:

— Но вы знаете по крайней мере в какой стране вы родились?

— Нет, сеньор. Однако к чему эти праздные вопросы? Почему вас все это заинтересовало?

— Фабиан! Фабиан! — воскликнул Розбуа, невольно смягчая голос, как будто обращаясь к крошечному ребенку. — Где ты теперь? Что с тобою?

— Фабиан?! Это имя незнакомо мне! — заверил Тибурсио, удивление которого все возрастало при виде жадно устремленных на него глаз канадца.

— Незнакомо! Боже мой! Значит, это не он! — разочарованно вздохнул гигант. — А между тем ваши черты так живо напоминают моего маленького Фабиана! Что ж, внешнее сходство порой так обманчиво! Простите меня, мой юный друг, я безумец, начисто лишившийся рассудка.

С этими словами канадец бросил головню в костер и опустился на прежнее место, повернулся спиною к костру и прислонился боком к пробковому дубу так, что лицо его оказалось в густой тени.

Ночь близилась к концу, уже вершины деревьев осветились розовым отсветом зари и на гасиенде пропели петухи, но в чаще царил сумрак. Охотник сидел молча. Тибурсио тоже погрузился в воспоминания. Подобно тому, как семена, заброшенные ветром, всходят, несмотря ни на какие бури, так и воспоминания детства, несмотря на череду пронесшихся годов, не заглохли вполне в душе Тибурсио. Он припомнил рассказ умирающей вдовы Арельяно о его прибытии в Америку и напрягал память, чтобы связать между собой сохранившиеся в ней обрывки воспоминаний. Еще безотчетно для него самого сидевший перед ним гигант-охотник напоминал ему того покровителя его детства, о котором упоминала приемная мать, но каким образом французский матрос мог превратиться в мексиканского охотника? Столь странное превращение путало ход мыслей Тибурсио, который и в вопросах канадца усматривал лишь простое дружеское участие, не придавая им никакого иного значения. И в самом деле, охотник ни словом не обмолвился о том, что разыскивает потерянного сына, а ведь одно упоминание об этом могло сразу прояснить многое…

— Возможно, — проговорил Тибурсио, прерывая наконец молчание, — что если бы кто-нибудь помог мне разобраться в воспоминаниях моего детства, то я многое бы припомнил. Но кто же может оживить мою память, кроме Бога? Мне все кажется каким-то смутным сном, из которого я ничего толком не запомнил!

— Ничего?! — грустно повторил канадец, опуская голову.

— А между тем, — продолжал Тибурсио, — в ночь, проведенную над телом той, которую я называл своей матерью, какой-то свет озарил мое прошлое и мне казалось, что я припоминаю грустные сцены: но это был, вероятно, не более как ужасный сон…

Пока Тибурсио говорил, надежды снова ожили в душе канадца; он поднял грустно склоненную на грудь голову, намереваясь что-то сказать, но Тибурсио подал рукою знак не прерывать нити его мыслей и продолжал свой рассказ медленно, подыскивая слова, чтобы нарисовать смутно вырисовывающуюся в его памяти картину.