Сезон мошкары - Джайлс Блант

Многие наркоманы иной раз действительно делают нечто подобное. Но чаще планов, как раздобыть следующую дозу, они не строят, потому что план этот у них давно уж разработан и стал их повседневной рутиной. Ведь вся жизнь их в конечном счете крутится вокруг дозы.

Нет, что на самом деле больше всего занимает мысли наркомана, так это размышления о том, когда и как он бросит свою пагубную привычку. Обычно он предается этим размышлениям по утрам. Вот сегодня я выкурю трубочку, сделаю укол, опорожню эту ампулу, а завтра утром — нет, чтобы попытка на этот раз оказалась действенной, а план избавления реальным, — пусть это будет следующий понедельник, даю себе еще одну неделю срока — в следующий понедельник я отправлюсь на занятия по программе «двенадцать шагов», начну впитывать всю эту премудрость, в которой они поднаторели, и совершенно преображусь. Это будет нелегко, но к понедельнику я подготовлюсь. Да, правильно. Выбираем понедельник.

Проходят дни, недели. Наркоман уже видит, как начинает программу постепенного отвыкания, за которым последует воздержание. Жизнь его станет полниться пленительным — и вовсе не унылым — бесстрастием. И настанет день, когда при виде горки белого порошка он не почувствует ни малейшего влечения, а рука не потянется к шприцу.

Так это происходило и с Кевином Тейтом. Последний его курс постепенного отвыкания от вдыхания порошка привел его к подкожным инъекциям, а там все началось опять со скоростью машины, на которой самоубийца решил броситься в пропасть. Повторилось то же, что и всегда, начиная с последних классов школы.

Он знал, откуда образовалась в его жизни эта дыра, пустота, заполнить которую мог, как казалось, один героин. В десять лет он стал сиротой, и хотя взявшие его в семью дядя с теткой, да и сестра, делали все, что только можно, жизнь стала иной. Как будто почва ушла у него из-под ног, и все стало зыбким и призрачным.

А Терри, казалось, это нипочем. Ей исполнилось пятнадцать, и она вроде бы вполне приспособилась к жизни. В то время как Кевин все больше отбивался от рук и новые родители вечно его наказывали — запрещали то одно, то другое, не разрешали смотреть телевизор, урезали карманные деньги — словом, безнаказанными его проступки не оставались, Терри вечно заступалась за него, улещивала тетку с дядей, чтоб были с ним не так суровы. И вечно уговаривала его вести себя получше. Казалось, жизнь их раз и навсегда предопределена, распорядок ее был вписан жестокой рукой в книгу судьбы в тот момент, когда самолет, на котором летели их настоящие родители, устремился вниз и уткнулся носом в землю.

Иногда Кевин ловил себя на том, что сердится на сестру за ее умение пережить трагедию так легко, выйти из нее неуязвимой и, в отличие от него, безмятежной, как ни в чем не бывало. Терри окончила колледж и завоевала себе место в театральном мире Ванкувера. Кевин же колледж бросил, посчитав, что ученая степень поэту ни к чему. А потом, сконцентрироваться на Шекспире или Джоне Донне, когда все мысли заняты добыванием следующей дозы, крайне затруднительно. Вскоре после того, как с колледжем было покончено, Кевина арестовали, найдя у него столько героина, что хватило бы на десятерых.

Пока что ему удавалось скрывать вновь проснувшуюся в нем тягу от Леона и Рыжего Медведя. Он носил футболки с длинными рукавами, а кололся лишь поздней ночью. Правда, бывало, он иногда залезал в баночку, чтобы извлечь из нее щепотку-другую, но лишь когда хотел собраться или обрести силы на оставшиеся до вечера часы. Но, не считая дня, когда был убит Клык, получить настоящую полноценную дозу он позволял себе только после полуночи.

Пока что он ухитрялся держать их в неведении: ведь притворство — это первейшее из искусств, которые осваивает наркоман. Но бесконечно продолжаться это не могло, терпеть становилось все труднее, а значит, надо бежать, что он и без того собрался сделать. Да, таков был его план. Воздержание и никаких наркотиков до конца его дней — вот цель, которую он себе поставил. А с воздержанием прояснится и ум — состояние, которого он не испытывал, начиная с… каких лет? Четырнадцати? Пятнадцати? Вот что ему надо, а вовсе не наркотический дурман. Не собирается он бездарно тратить время, околачиваясь в «Розовом бутоне» в компании таких, как Леон. Не пройдет и трех месяцев, как он очутится на греческом острове и будет жить, как жил Леонард Коэн в бытность свою молодым поэтом. Он будет есть овечий сыр, пить козье молоко и работать над книгой стихов, где соберет все свои мысли и чаяния и суммирует все, что знает о поэзии.

Но как выбраться из лагеря и порвать с Медведем раньше понедельника, он себе не очень представлял. Дело осложнялось и тем, что сейчас он был так взвинчен, что не мог совладать даже с четверостишием, не говоря уже о сложных, многоплановых произведениях, которые он себе наметил. Но наступит день, и он вырвется отсюда. Он уже позвонил в Центр исследования наркозависимых и их реабилитации на Колледж-стрит и записался на прием в понедельник после двенадцати.

Но к этому надо было еще подойти. Деньги у него имелись: благодаря организаторским способностям Рыжего Медведя банковский счет его неплохо пополнился. Однако несколько дней придется как-то протянуть. Он должен не сомневаться, что героина хватит и на несколько ночей, и чтобы дожить до Торонто.

Собственные запасы Кевина исчерпались, как исчерпались они и у Леона, о чем он случайно проведал. Но, несмотря на жестокую тамошнюю конкуренцию, он все же ухитрился раздобыть себе в городе крошечку героина, которого хватило на день, прожитый как в тумане. Он пока в хорошей форме — симптомы ломки начнутся часов через двенадцать, — но уже сейчас пора пошевелиться и проявить активность.

Еще час назад он выключил свет и с тех пор вел наблюдение из окна. В лагере не чувствовалось никакого движения. Апофеозом активности было появление мокрого енота, полчаса назад просеменившего мимо кривых столбов волейбольной площадки. Вскоре после того хижина Рыжего Медведя погрузилась во тьму. Кевин надел кроссовки «Адидас» и отворил входную дверь.

Дождь лил и ослабевать не собирался. Вот и хорошо — мошкары не будет. Сначала самое простое. Он быстро, за двадцать секунд, добежал до хижины Леона и секунд двадцать покрутился в тылах лагеря. Местность там лесистая, но и тропинок много. Кроссовка его угодила в лужу и зачерпнула воды.

Потом настал черед двери. Беззвучными шагами он прошел к фасаду строения. С этой частью плана Кевину повезло, потому что купить замки на двери поручили именно ему, и он предусмотрительно позаботился о запасных ключах. Лишь к двум ключам он не имел дубликатов — к ключу, который охранял неприкосновенный запас, и к ключу от вонючего сарайчика у дальнего конца лагеря, где резал своих козлов, кур и прочее Рыжий Медведь. Ответственным за эти ключи Медведь назначил Леона, позднее вообще перепоручив ему заботу о наркотике. Конечно, не все его запасы хранились в лагере. В основном их прятали в месте, неизвестном Кевину. «Это для твоей же безопасности, — уверял его Рыжий Медведь. — Лучше тебе не знать». В лагере держали всего несколько унций для небольших сделок в промежутках между крупными операциями.

Кевин точно знал, что и как он должен сделать. Наблюдательность наркомана, оценивающего запасы, не знает себе равных. Он знал, где прячет ключ Леон. Ключ был на цепочке, прикрепленной к ременной петле, а другой своей стороной — к правому переднему карману его джинсов. Куда вешает свои джинсы Леон на ночь, он тоже знал. Они всегда висели на спинке стула, и очень часто ключи вываливались из кармана и болтались в воздухе.

Несколько минут Кевин стоял прислушиваясь. Сердце у него колотилось, и внезапно ему захотелось писать. Ни единого звука внутри хижины. От дождя уже намокли капюшон и плечи его шерстяной рубашки. Он собирался надеть кожаную куртку, но побоялся, что куртка будет шуршать. Все надо предусмотреть.

— Ваши прародители в поэзии, как утверждалось, — Колридж и Бодлер. — Это вернулся Мартин Эмис, чье красивое насмешливое лицо маячило сейчас между сосновых стволов. — Часто ли, на ваш взгляд, приходилось этим литературным гигантам таскать наркотики у их спящих товарищей?

Не надо, Мартин, не сейчас.

— Это истинная правда, что Колридж знал толк в опиуме, которому он даже отдал дань восхищения в «Кубла Хане». Но представить себе Сэмюэла Тейлора Колриджа, рыскающего по лесам северного Онтарио в отчаянной жажде «щепоточки», как вы говорите, довольно трудно.

Разумеется. Ведь опиум был тогда разрешен.

— И так же трудно представить себе автора «Сказания о Старом Мореходе» якшающимся с отъявленными сбытчиками наркотиков. Может быть, вы разъясните вашим читателям, каким образом наркотики сопрягаются с вашим искусством?

— Не в бровь, а в глаз, Мартин! Может, никакой я и не поэт, а? Обыкновенный наркоман, вот и все.